Не уходи! Тебя я умоляю
Роман
Юрий Теплов
Время может нестись вскачь или ползти, словно улитка. Но его не остановишь. Шарик земной крутится, как и всё мироздание. Не успел оглянуться, а все уже позади. Должно бы и быльем порасти, ан нет дышит, колышется. И трава остается вечнозеленой, будто жизненная непогода ей нипочем.
Корректор С. Шугина
© Юрий Теплов, 2020
19531955 гг. Не отслужил жених с браком
На перехлёсте путей
Перрон уфимского вокзала гудел нетрезвыми голосами, гитарными аккордами, гармошками, частушками и смехом. Ждали эшелон для отправки призывников. Один вагон предназначался для будущих курсантов военных училищ города Чкалов. Так тогда именовался нынешний Оренбург. В городе располагались два авиационных училища и одно зенитно-артиллерийское.
От товарняка на соседних путях пахло мазутом и прокисшей капустой. Теплый ветерок казался сладковатым. Меня провожала моя строгая маманя. Она была завучем в школе семилетке и подрабатывала у вечерников. Преподавала им русский язык и литературу.
И еще меня провожала Дина Валиева. Я познакомился с ней на школьном вечере, когда учился в девятом классе. Это произошло 23 февраля, в день Советской армии. На вечер были приглашены девчонки из третьей женской школы, что на улице Пушкина. Школьники и школьницы учились в те времена раздельно, и совместные вечера были праздником. Девчонки являлись на них в парадных белых передниках и с белыми бантами в прическах. Танцевать я не умел, но расхрабрился и пригласил худенькую девочку в кружевном переднике. Пару раз наступил на ее белые туфельки. Она взяла меня за руку и вывела из танцевальной сутолоки.
Мы встали у окна. На улице в фонарном свете кружились, плавно взлетали и опускались снежинки.
Я Дина, сказала она и протянула узкую ладошку.
Мы ходили в кино и на каток. У нее были свои коньки на красных ботиночках. В те времена они казались мне немыслимой роскошью. Я брал коньки напрокат. Ботинки были с рыжими веревочками вместо шнурков. На катке постоянно звучала музыка. Чаще всего ставили пластинку с танго «Осень» в исполнении магаданского сидельца и великого шансонье Вадима Козина. Динамик разносил слова «Не уходи, тебя я умоляю», а я соотносил их к Дине. Думал, что бы в жизни ни произошло, я не позволю ей уйти от меня.
После катка я провожал ее домой. Жила она на улице Сталина в доме правительства. Отец Дины был республиканским министром, потому и получил квартиру в этом доме. Мы шли по заснеженным улицам, я нес ее коньки. Она рассказывала про вредную учительницу физики, про младшего хулиганистого братишку Дамира. А я читал ей стихи Сергея Есенина, к которым приохотила меня моя маманя. Их дом был обнесен металлической оградой. Охраны не было заметно. В те времена никого не отстреливали, не похищали. Мы проходили в распахнутую калитку во двор и прощались у подъезда. Я возвращался в свою коммуналку, где жил с матерью и бабушкой.
Маманю она впервые увидела на вокзале, когда мы ждали эшелон. Мать взглядывала на Дину и красноречиво вздыхала. Было жарко. Маманя сняла с моей головы кепку. Кепкой я прикрывал стрижку под ноль. До призыва у меня была русая шевелюра. Я не жалел о ней. Но за ту неделю, что мы прожили на сборном пункте в палатках, так и не привык к босой голове. Да и кто привык? Серега Дубинин тоже напялил соломенный брыль с загнутыми полями и этим выделялся из кучи будущих курсантов Чкаловского училища зенитной артиллерии, сокращенно ЧУЗА.
С Серегой, мы, хоть и жили на одной улице, но не приятельствовали. У него своя компания, у меня своя. Но встретившись на медкомиссии, обрадовались и старались держаться вместе. Он как-то сразу приспособился к новому быту. Отвоевал в палатке место в углу нар. Я устроился рядом с ним. По другую сторону оказался молчаливый и весь какой-то несимметричный парнишка-мужичок.
Зовут как? зычно спросил его, разравнивая соломенный матрас, Серега.
Даниял. Бикбаев.
Откуда?
Бурзянский.
Бурзянский район таежная уральская глушь.
Тоже в офицеры захотел? продолжал допытываться Дубинин.
Ага
Дубинина провожали сисястая Лидуха, родимый дядя и еще куча народу. Сам он с гитарой на спине был слегка пьян и весел. Он был красавец парень и владел Лидухой на правах жениха. Поддатый дядя уверенно стоял на кривоватых ногах коренастый, с густой копной черных волос, в куртке с замками-молниями, из-под которой выглядывала тельняшка. В руках у него была бутылка с портвейном и граненый стакан
Данияла Бикбаева никто не провожал. Набычившись, он стоял в стороне и время от времени взглядывал то на нас троих, то на Серегу с Лидухой.
Данька! крикнул Серега, Сено жуешь?
У Бикбаева была привычка шевелить губами, если он чувствовал себя неуютно или не знал, что делать. Мы переиначили его имя на русский лад, и называли Данилой или Данькой.
«Как родная меня мать провожала!..» залилась гармонь, и тонкий бабий голос перекрыл перронный гомон. А Лидуха висла на Сергее, обвивала его, и, казалось, готова была отдаться ему прямо в этом многолюдье.
Племяш! позвал флотский дядя. Кончай лизаться! Айдате на посошок!
Серега подтолкнул Лидуху в круг, дядя сунул ей стакан. Она зажеманилась, но тот сказал, как гвоздь вколотил:
Уважь!
Она отпила, передала Сереге. Тот поднес стакан к губам, но дядя остановил его:
Погодь! ловко достал из кармана брюк-клешей деревянный половник. Налил в него из бутылки, чокнулся о стакан.
Жизнь и бабу держи в руках. Не дай никому себя обойти. Будем!
Серега махом глотнул. Оба крякнули и утерлись ладонью.
Милуйтесь! приказал дядя.
А мне моя маманя втолковывала, чтобы был осторожен, ни с кем не связывался и не перечил командирам. Мне было стыдно перед Диной за эти наставления. Я мычал в ответ: буду, мол, хорошим и связываться ни с кем не стану. Дина молчала, переминалась с ноги на ногу. Я видел, что ей не по себе от разноголосого гама, от Серегиной лихости, от того, что моя маманя нет-нет, да и бросала на нее колючий взгляд: все равно, мол, сын мой, а не твой.
Лицо у матери было строгим, даже жестковатым. Волосы в этот раз она почему-то зачесала назад, и ото лба к уху заметно белел шрам.
Волки на память оставили, сказала она, будто отвечая на чей-то вопрос.
Шрам остался еще от послевоенных голодных времен, когда она ездила в деревню обменивать на еду кормовую соль. В те годы соль в российской глубинке была в большом дефиците. Огромные белые куски посчастливилось мамане тогда получить вместо хилой учительской зарплаты. Где-то по дороге от станции Белое Озеро к деревне Уваровка и нагнали ее волки. Перепугалась, а мешок с солью не бросила. Бежала по дороге, подгоняемая стаей, и не услыхала, не увидала, как вымахнула из бурана лошадиная морда. Очутилась мать прижатой к передку председательской кошевки. Волокет она ее по дороге, а перед глазами лошадиные копыта Обошлось, шрам вот только и остался.
Вы прогуляйтесь, а я посижу на завалинке, вдруг предложила она.
Завалинкой она назвала бетонные отмостки станционного здания. Назвала намеренно, назло начальнической дочке Дине, чтобы подчеркнуть, что мы такие вот, от земли, не то, что вы Я видел, что она не хотела меня отпускать. Но переселила себя, с досадой на чужую девчонку и с демонстративным великодушием, оценить которое в первую очередь должен был я.
Пойдем, сказал я Дине.
Мы уходили по низенькому перрону. Миновали тепловоз и остановились на гравии у переплетения путей. И сразу отступила вокзальная толчея. Я хотел ее поцеловать, но что-то тормозило меня. Впервые мы поцеловались после выпускного вечера в школе. И через два дня поехали на служебной машине ее отца к ним на дачу на берегу речки Дёмы. Там было море ромашек на лугу и ее мама с папой. Отец спросил меня:
Какую же ты, Леня, решил избрать профессию?
Пойду в военное училище.
Привлекает форма?
Если честно, то форма привлекала. Тогда она была в почете. Парень, не отслуживший в армии, даже в женихи не годился: с браком! Через два десятка лет, в годы смуты, начавшейся с горбачевской перестройки, армию станут поливать помоями, а защитников Отечества обзывать дармоедами. Но до перестройки было еще далеко. И я представлял себя в хромачах, в галифе и гимнастерке, перетянутой ремнями. А на плечах золотые погоны. И точно знал, что придет срок, и я появлюсь в Уфе в золотых погонах и пройдусь гоголем по улице Ленина, сверну на улицу Сталина и вниз, до дома правительства, где встречусь с Диной.
Мы стояли на перехлесте путей. Она была грустная, как ромашка, заплутавшаяся на берегу.
Я нашу пластинку с собой взял, сказал я. Стану слушать и посылать тебе привет: не уходи!
Не уйду.
Я притянул ее к себе. Она готовно прильнула. Затем спросила:
Ты сильный?
Лишь через годы я понял этот вопрос. С перрона неслось: «Как родная меня мать эх! провожала-а»