О, нет! Он относится ко мне очень уважительно и весьма строг в подобных вещах. Грубость он сказал только один раз, когда у меня долго болел желудок, и он все это время ухаживал за мной. Однажды он заметил: «Лили, какой же, однако, у тебя большой чёрный лесок!» Я жутко разозлилась!
Сейчас я уже не могу восстановить в памяти всех тех обещаний чувственной страсти, которые я влил в её охотно внимающие ушки, но отчетливо помню, что она непрерывно отвечала:
Да, да! Говорите ещё! Скажите, что вы со мной сделаете!
И она упоительно посасывала мои губы. Я смутно распространялся о бесконечных наслаждениях, о неведомых удовольствиях, однако побаивался зайти слишком далеко. Если она девственница, рассуждал я, я могу её встревожить, а если нет, то она уже сама прекрасно знает все, что я могу рассказать.
Итак, я высадил её у дома бабушки, но не раньше, чем мы договорились о новой встрече 26-го.
Она отчаянно порочна и крайне наивна, сама не зная, чего хочет. Если мой диагноз ошибочен, тогда она самая непревзойденная актриса, каких только видел свет, затмевающая Сару Бернар и Ля Дузе7.
И вот я начал делать в моем дневнике некоторые пометки касательно этой эксцентричной девушки. Я записал свое предположение о том, что имею дело с умелой комедианткой. Теперь мои воспоминания приобретут более осязаемую форму, поскольку верно чуть ли не каждое указываемое число, и я в состоянии дать отчет о всех заслуживающих упоминания ласках, какие мы только подарили или получили. Её письма были, как правило, на французском языке, однако несколько она написала по-английски, тогда как другие являли собой смесь обоих языков. Я не изменил ни слова, а лишь по мере сил перевел их. Я же писал по-французски. Я также привожу здесь письма папа, равно как и все прочие мало-мальски значительные документы, относящиеся к излагаемой истории. Часть своих собственных писем я цитирую in extenso8, поскольку сохранил их копии. К сожалению, некоторые послания лучшие или худшие находятся в руках героини, и при необходимости я могу лишь предложить краткий пересказ, насколько позволит память, или опущу их полностью. Большая часть этого повествования записывалась день за днем по мере разворачивания важных для меня, особенно ближе к концу, событий, которые в руках мастера могли бы видоизменить прежние мнения и привести к более гармоничной картине произошедшего. Я же предпочитаю оставить рукопись в первозданном виде. Она может оказаться полной ошибок и противоречий, однако эти недочеты покажут читателю, что перед ним не роман, построенный по обычным канонам. Это просто исповедь, в которой человек хладнокровно проводит операцию вивисекции9 над своим сердцем и мозгом, и лучшей похвалой для меня будет, если читатель, добравшись до финала моих мемуаров при условии, если он до него доберется воскликнет: «По-моему, всё это правда!». А если читательницы горько посмеются над автором и скажут, что это есть ни что иное, как сплетение лжи и сильных преувеличений, тогда мой триумф будет полным.
26-е ноября 1897
Каждому известно то лихорадочное возбуждение, которое переживает пылкий любовник в ожидании дамы своего сердца при первом свидании. Я весь сгорал от волнения и вздохнул с величайшим облегчением, когда Лилиан медленно отодвинула портьеру и предстала передо мной в безвкусно меблированной спальне таинственного павильона на Рю де Ляйпциг. Я поспешно запер дверь на щеколду и привлек девушку к себе, усадив на колени, поскольку сам сидел в неизменном шезлонге. Она выглядела обеспокоенной и испуганной и рассказала, что ушла из дома с огромным трудом.
Пуговицы на её платье поддались в результате страшной борьбы.
Лилиан усердно избегала смотреть в сторону большой занавешенной постели, занимавшей середину комнаты. Она надеялась на то, что я не притронусь к постели, поскольку в противном случае обитатели дома догадались бы, что мы ею воспользовались! Я пытался поцелуями разгорячить её кровь и, по-моему, преуспел в этом, так как Лилиан становилась все смелее, и мне удалось расстегнуть на ней платье. Взгляду моему предстали почти неразвитые грудки. Между тем, размер алых возбужденных сосков доказывал истинный возраст их обладательницы. Я с жадностью их сосал и покусывал; внимание моих страстных губ и языка было уделено также её прелестным ушкам и шейке. Я умолял её позволить мне снять с неё всю одежду, однако она хотела, чтобы я удовлетворился маленькой, но очень красиво оформившейся грудью. Я сделал вид, будто глубоко уязвлен, и она извинилась. Мне надлежало набраться терпения. Это был первый раз. Она сделается более уступчивой, когда лучше меня узнает. В ответ я дерзко задрал на ней юбки и, полюбовавшись ножками в черных чулках и кокетливыми, украшенными лентами штанишками, в конце концов, положил ладонь на то место, где находился её пах. Он был полностью покрыт густым черным подлеском и казался на ощупь весьма мясистым. Внешние губки были более пухлыми и развитыми, нежели мы обычно находим их у французских женщин. Её ноги, хотя и худенькие, были красивой формы, а ляжки имели правильные пропорции. Я принялся изучать пещерку.
Вы делаете мне больно, пролепетала девушка.
Насколько я мог об этом судить, она была нетронутой или, во всяком случае, нечасто подвергалась домогательствам мужчин. Я чувствовал, что мои ласки нравятся ей и даже очень и что она потихоньку уступает мне. В конце концов, я убедил её избавиться от нижней юбки и штанишек. Она уступила, но при том условии, что я не стану за ней подсматривать. Я согласился. Она сбросила на пол юбку, сняла корсаж и осталась стоять передо мной в нижней юбке и корсете. На ней была сорочка из тонкого льняного батиста, подхваченная вишневыми лентами. Я наслаждался созерцанием возлюбленной, наконец-то отдававшейся в мою власть таким образом. Я пожирал глазами её голые плечи; розовые соски, тугие и сверкающие моей слюной; и пышные комки черных волос в подмышках.
Она согласилась расстаться с нижней юбкой и, когда я откинулся на спинку дивана, прикрыла мне глаза своей нежной, прохладной ладошкой, а другой рукой тем временем расстегнула все, пока не оказалась в одной сорочке. Приближаться к постели она не хотела и всячески пыталась отбиться от меня. Нет, она не позволит мне притронуться к себе до тех пор, пока я не задерну шторы. Мы оказались в темноте. Я усадил Лилиан в шезлонг и, опустившись на колени, попытался раздвинуть её бедра и поцеловать мшистую расщелинку. Она же попыталась обеими руками меня оттолкнуть.
Вы делаете мне больно! снова сказала она, однако я лизал её, не жалея сил, и, ощущая теплоту моего рта, она слегка приоткрыла бедра, так что мне все же удалось осуществить задуманное. Сделать это было непросто, поскольку она извивалась, мило повизгивала и отказывалась держать ноги разведенными надлежащим образом. Однако выбить меня из колеи было не менее сложно. Я находился в неудобной позе. Шею ломило. Кроме того, в комнате было жарко, и тем не менее я продолжал деловито лизать, сосать и потеть, так что член мой, тучнея от желания, уже выделял из пылающего кончика капли мужской эссенции.
Я совершенно уверен в том, что она испытала ощущение сладострастия, о чем мог судить по дрожи, овладевшей на какое-то мгновение её телом, и по специфическому привкусу, в котором я не мог обознаться. Наконец, она оттолкнула мою голову. Я поднялся на ноги, весьма довольный тем, что ускользнул из заточения её нежных бедер. Я извлек носовой платок, вытер губы и, повернувшись в девушке, по-прежнему неподвижно и молча возлежавшей в шезлонге, без лишних церемоний набросился на неё. Я вложил конец моего разбухшего орудия между волосатыми губками её нижнего ротика и, позабыв о всякой предосторожности, двинулся напролом. Она взвизгнула и отринула меня. Я попытался занять прежнее положение, однако не смог. Она была девственницей; сомневаться в этом не приходилось.
Лилиан полулежит на узком диване, и я в состоянии подступиться к ней, только уложив её навзничь. Я тоже выбился из сил и взмок. Шею я окончательно вывихнул, и теперь она болит. Так что я смягчаюсь и пока отказываюсь от ведения активных боевых действий.
Возьми его в руку, предлагаю я, и делай с ним все, что пожелаешь.
Она так и делает, и, склонившись над ней, я обнаруживаю, что она чуть-чуть впускает кончик в себя. Теперь все было сухо и далеко не так приятно, как представлялось ранее. Полагаю, я допустил ошибку в том, что переусердствовал и сосал слишком долго. Ощущение сладострастия покинуло её. Тогда я поднялся к её лицу. Лилиан лежала, запрокинувшись на подушку, и, сев на неё верхом, я нежно потерся своей стрелой и придатками о её лицо и ротик. Она не шевелилась. Я взял её руку и положил на древко жизни. Она принялась было за дело, но резко отдернула руку. Странная несообразность. Ведь она сама приложила его ко входу в свою девственную расщелинку; она позволила мне ласкать им губы и щеки; и вот теперь она испытывает ужас при мысли о том, чтобы ухватиться за него.
Я решил перебороть отвращение, которое она могла испытывать и, вложив конец между её губок, в довольно грубой форме велел ей сосать. Она робко попробовала; я понял, что она не знает, как это делается.
Расскажите, покажите, и я сделаю все, о чем вы просите.
Я взял её ладонь и стал в качестве примера облизывать и сосать один из пальчиков.
Она с готовностью принялась за дело, и я постарался обучить её и помочь не отвлекаться, разговаривая с ней все то время, пока она неловко меня сосала. Однако нежная и теплая ласка её большого рта и облегающее колечко сладких губ довели меня до безумья. Я медленно водил членом взад-вперед, приговаривая: