Несмотря на эти послеурочные занятия, успехов в учёбе у меня не прибавилось. Всё равно я с огромным трудом читала и писала. Арифметика вообще была где-то за границами моего понимания. Прошло время и она начала злиться. Она стала обзывать меня и нарочно выдергивала меня к доске, изначально понимая, что я не смогу ответить. Ну не могла я ответить, хоть и сильно пыталась какое-то время. Заставляла меня краснеть перед всем классом, хотела, чтобы я почувствовала себя ущербной. Но я никогда не сомневалась, что именно такой я и была. Может, и не ущербной, но совершенно отличной от каждого из них, и от неё в частности.
Она систематически гнобила меня моей недоразвитостью и тугоумием. А потом настал день, когда я сорвалась. Я видела, как она схватила указку с доски и два маленьких кусочка мела покатились по полу, словно игральные камни. Как она прошествовала по проходу, грохоча каблуками (в туфлях с шнурками на манер шестидесятых), с раскрасневшимися от злости щеками и дикими пылающими глазами. Но она не могла причинить мне боль. Неужели она этого не понимала? Мне казалось, понимала. Я смеялась над ней, пока не заболел живот, когда она дубасила указкой, непонимающего ничего мальчугана прикрывающего свою голову руками. Он вырывался и кричал, но она уже тогда была довольно крупной женщиной, и он просто не мог сопротивляться давлению, с которым та прижимала его к стулу. И всё равно он пытался дать ей отпор, но она не сдавалась. Я же, наблюдая за разворачивающейся сценой, с упоением думала про себя, что Галина Николаевна, эта жирная тварь, навсегда запомнит тот день, когда решила поднять на меня руку. Поднять руку на ребёнка. И ведь эта сука действительно думала, что бьет меня. Понимаете? И это непонимание произвело ещё большее впечатление на неё, когда она, выплеснув свой гнев, увидела, что сжимает не мою руку, а руку ни в чём не повинного заплаканного мальчишки. Не помню даже его имени, но всегда мысленно извиняюсь перед ним, когда вспоминаю тот момент.
Этот её взгляд, расширенные в кои то веки глаза и хлопающие от изумления ресницы, когда туман ушёл из её головы. Мне кажется, в какой-то момент, она даже хотела повторить взбучку, но запал уже угас, особенно тогда, когда она увидела, как тот мальчонка, вырвавшись из её жесткой хватки, от пережитого ужаса прыгнул под парту, прячась от неё и заблевал там всё.
Записка 6. Моя месть.
Я знала, что она любит поесть. Пока что она была ещё относительно молодой и вполне миловидной и умела держать себя в руках, не позволяя себе кушать слишком много. Но я знала, она прячет себе в стол еду, пока никто не видит, (я вообще много чего о ней знала), и всё время до наступления обеденного перерыва думает о ней. Я помогла ей разрушить этот барьер. И в следующий раз, когда Галина Николаевна вновь заставила меня подняться (ни без искреннего чувства страха на лице) со своего места, я зашла в туман и приказала ей есть.
Двадцать три ребёнка, в основном одетые по бедному и непричёсанные смотрели на неё, выпучив от изумления глаза и пооткрывав рты. Как она не глядя, (потому что идиотка пялилась на меня), потянулась пальцами к ящику стола. Как нащупав ручку, вытащила большой свёрток в пакете. Ноги её не слушались, когда она попыталась дойти до стула, (который она сама же отодвинула к окну), но не дошла. Сделала пару неуверенных шагов, а потом вероятно, отчаялась и уселась прямо на пол. Села, а когда посмотрела на то, что лежит перед ней, разорвала пакет и фольгу, впиваясь пальцами в жирную тушку утки, что запекла в духовке накануне. Пихала в рот оторванные куски мяса и глотала их, не прожёвывая. Жир испачкал ей лицо аж до самых ушей. Жир стекал по её ладоням и пачкал рукава её рабочего платья, которое она потом так и не смогла отстирать. На неё напал дикий жор и если бы, не дай Бог, кто-нибудь из детей прервал её насыщение, она убила бы его без промедления.
Только я, пожалуй, и знаю, каких усилий стоило этой бедной моей преподоватильнице, не выходить во двор своего огорода и не смотреть на бегающих в загоне крякающих птиц. Она привычно усаживалась дома в своё пружинистое кресло, сложив руки на коленях, и чуть покачиваясь, пыталась отвлечься на любимую книгу Маргарет Митчелл, подаренную ей когда-то другом по университету (любовь, которая так и не состоялась), а за домом громко гоготали утки, нарушая её душевный покой.
Но вчерашним вечером всё изменилось. Не прошло и получаса, как она разъяренно кинула книгу на пол. Та упала шелестя зачитанными грязными страницами. Спрыгнула с места, словно под её, пока ещё умеренных размеров задницей развели костёр, и начала нарезать круги по комнате, не в силах смириться с терзающей её слабостью. Обычно в хождении по дому и бесконечному тереблению потных рук, которые к утру становились ещё и красными, проходила ночь. И всё равно, я знаю, в те минуты, что прошли в дороге от её дома до школы, она была счастлива, потому как думала, что сегодняшней ночью победила меня маленькую необычную девочку, неспособную усвоить предложенный ею материал, из-за скудности детского ума. Счастлива, потому что не ощущала веса аппетитно зажаренной утки в своей сумке набитой книгами. А потом начался урок, и она с довольным от трепещущего ощущения сладкой мести, которая вот-вот должна состояться, назвала мою фамилию и тут же потянулась рукой к сумке. Её самодовольная улыбка стёрлась с лица лишь тогда, когда зубы вгрызлись в хрустящую зажаренную утиную плоть.
Но вчерашним вечером всё изменилось. Не прошло и получаса, как она разъяренно кинула книгу на пол. Та упала шелестя зачитанными грязными страницами. Спрыгнула с места, словно под её, пока ещё умеренных размеров задницей развели костёр, и начала нарезать круги по комнате, не в силах смириться с терзающей её слабостью. Обычно в хождении по дому и бесконечному тереблению потных рук, которые к утру становились ещё и красными, проходила ночь. И всё равно, я знаю, в те минуты, что прошли в дороге от её дома до школы, она была счастлива, потому как думала, что сегодняшней ночью победила меня маленькую необычную девочку, неспособную усвоить предложенный ею материал, из-за скудности детского ума. Счастлива, потому что не ощущала веса аппетитно зажаренной утки в своей сумке набитой книгами. А потом начался урок, и она с довольным от трепещущего ощущения сладкой мести, которая вот-вот должна состояться, назвала мою фамилию и тут же потянулась рукой к сумке. Её самодовольная улыбка стёрлась с лица лишь тогда, когда зубы вгрызлись в хрустящую зажаренную утиную плоть.
А потом она смотрела на меня, такими жалостными, полными слёз глазами. Я как сейчас помню, тот её обречённый взгляд. И память её, вместе с поглощением долгожданной пищи, наполнялась утраченными моментами прошедшей ночи. Как она уверенно шагает по коридору, наступая на любимую книгу, и страницы её мнутся под её тяжёлой ногой. Как одним рывком достаёт из пня во дворе остро наточенный топор. Идёт в загон, где каждую из тех уток, она давно уже прозвала одинаково Мартой, и птицы разбегаются от неё к железной сетке, как будто увидели руку не кормящего их человека, а голодного волка забравшегося в утиный загон. Их реакция вполне обоснована, ведь от неё исходит запах. Запах безумия и смерти. Но ей то всё равно. И она хватает первую попавшуюся неудачницу-птицу, (час смерти которой настал с приходом, такой нежной днем кормилицы), и тащит её к полену прямо за шею. Та оглушительно верещит в ночи. Верещит последний раз в жизни, потому как острое лезвие топора одним лёгким ударом отсекает её тонкую шею от головы. Затем женщина кидает испачканный кровью топор на песок. Поднимает с земли утиную голову, которая продолжает дышать ещё несколько агонизирующих секунд, и смотрит, упиваясь от предвкушения в её потерянные маленькие глазки, а затем показывает утиной голове, как по двору, спотыкаясь и заливая всё вокруг кровью, бегает, как попало, её пока ещё не приготовленное, но уже вполне аппетитное тело.
Всё это она вспоминает, терзая плоть той самой утки, что зарубила накануне. Я смотрю на её подергивающееся в истерике тело, и испытываю гордость за саму себя. Мне удалось никому не навредить, но при этом отомстить за саму себя. Серьезное для меня достижение. Теперь я счастлива, потому что знаю, ей меня не одолеть. То же знает и она. С тех пор я проделывала это постоянно, на потеху ребят из своего класса.
Время шло. Жирела и Галина Николаевна, с её непрекращающимися извращёнными попытками наказать меня. Я знала, что она стала отшельницей. Перестала общаться с людьми и следить за собой. Эти одинокие дни в её доме, проходили в состоянии отчаянного психоза в борьбе с моим психологическим давлением и её собственными желаниями. Когда загон её пустел, она уезжала на рынок, и привозила новую партию птиц, которые так же, как и предыдущие заканчивали свою недолгую жизнь на том самом пне и терпкий запах крови исходящий от пня никогда не покидал её двора. Знаю, её хотели уволить. И не раз. Дети жаловались. Жаловались и родители, но другого учителя найти не так то просто, если ты живешь в деревне. В итоге все просто смирились с её странностями.
Записка 7. День, когда я чуть не утонула.
А потом была река и то, как я запуталась в камышах. Летом, во время большой перемены, дети часто купались в той реке, недалеко от школы и конечно под присмотром взрослых. В месте, где течение реки было очень слабым. В тот раз за нами следила Галина Николаевна, и я чуть было не умерла из-за нелепой случайности. Что конкретно случилось со мной, я не помню. В моей памяти, как на картинке застыло лицо той девочки с жёлтым венком на голове, что плавала рядом со мной. А потом меня как будто засосало. Я сумела вырваться на поверхность воды, но что-то там, внизу, не отпускало моих ног и тянуло туда, где всё чёрное и невозможно дышать. Помню, как стала бить руками по воде, и в кровь исцарапала лицо той девчушки, что как ошпаренная выбежала из прохладной реки, оставив на воде, лишь тот венок с капельками крови на жёлтых лепесточках мать-и-мачехи. Я кричала и звала на помощь, но Галина Николаевна отказывалась реагировать на мои призывы.