Когда мамы не стало, дома практически не стало и отца. Теперь он мог не появляться неделями, иногда месяцами. Как понял Андрей, повзрослев, работа заменила ему семью и помогла пережить трагедию от потери самого близкого и любимого человека. Часто Андрей задавался немым вопросом: ну почему мы его семья, его дети не стали тем спасательным кругом, за который он мог бы ухватиться и выплыть? Вместе мы могли бы помочь друг другу. Он же старше, он же опытнее, он же тот, кто должен нас за собой вести и помогать. Но он не увидел смысл своей жизни в нас. Бежал и прятался в свою работу и бизнес. Неужели все эти цифры, доллары и франки ему интереснее и важнее первого выпавшего зуба Дашульки, неужели ему не интересно, сколько стоило сил и упорства Олегу, чтоб занять первое место в городских соревнованиях по плаванью, он даже не приехал за него поболеть.
Но больше всего Андрей не мог ему простить то, что его не было рядом тогда, когда он был между жизнью и смертью. Прошло уже больше двенадцати лет с того случая, но время было бессильно. Слишком глубокая рана была у Андрея, он как будто специально не позволял ей зарастать. Как будто это давало возможность в любой момент предъявить отцу счет, в любой момент оправдать свою обиду на него. Ведь он не был рядом
В тот день он, как обычно, вышел из бассейна, но на улице дул сильный осенний ветер. Это был ветер перемен, который всем своим видом говорил о том, что скоро придет зима и от ее промозглого холода никому не спрятаться. Осталось совсем немного, еще пару листьев ветер смахнет с деревьев и барыня-зима на своих ледяных санях ворвется в этот мир и вступит в свои морозные права.
В этот день пацаны решили над ним подшутить и, вытащив обувь из его кабинки, спрятали ее в девчачьей раздевалке. Будучи упертым пареньком, он решил не унижаться, уговаривать вернуть ботинки он никого не стал, просто посчитал, что в его мире всегда лето, поэтому он пойдет домой в сланцах для бассейна. Максимализм юности и самоуверенность молодости позволили ему выйти на промозглую осеннюю улицу с голыми ногами и недосушенной головой. Независимый и упертый, он гордо зашагал домой.
Естественно, через три часа его сначала зазнобило, затем все его тело стало ломать, голова постепенно превращалась в тыкву, которая готова была лопнуть в любую минуту, через еще час его температура зашкаливала за тридцать девять и пыталась взломать градусник. Ребенок попал в реанимацию с острой формой гриппа и воспалением легких.
Там, находясь несколько дней в полубреду, он мечтал об одном, он хотел, чтоб отец приехал к нему и, как мама, просто гладил его по голове и сказал ему, что он его любит. Чтоб он успокоил его и подарил уверенность в скорейшем выздоровлении. Андрей ждал день, второй, третий.
Пока он ждал, на самом деле находился между жизнью и смертью, иногда ему даже казалось, что он невесомый и видит себя сверху. Он отмахивался от этого, как от бредового сна, и, проваливаясь в белую мягкую вату, растворялся в ней. Иногда рядом появлялась мама, говорила, как сильно любит его, и просила не спешить к ней. Она уговаривала его еще побыть с папой, Софи, сестрой и братом. В эти минуты ему было очень тяжело сделать выбор, ему хотелось сильно к ней прижаться, снова почувствовать запах корицы, укутаться в ее безусловную любовь; в то же время он понимал, что там егождут Софи, Даша, Олег и отец.
Выходя из бредового состояния на минуту, он вновь звал папу и, не успевая его дождаться, снова куда-то улетал. Один раз ему в бреду даже показалось, что отец рядом и гладит его по голове. И вот температура сдалась, иммунитет выиграл эту тяжелейшую битву, и он потихоньку, шагами новой жизни, пошел на поправку.
Когда Андрей открыл глаза, полные сознания, то он увидел сидевшую рядом на кровати Софи, на кресле, свернувшись как котенок, дремала Даша, Олег сидел на стуле у окна и читал книгу. Вся семья вернее, почти вся была здесь, ждала его возвращения. Но, как всегда, идеальная картина не сложилась, это противное «почти» все испортило. Его не было. Андрей отчетливо помнил, как отец появился ближе к вечеру, подошел к кровати и спросил: «Как твои дела, как ты себя чувствуешь, хочешь ли чего-нибудь вкусного?»
«Но я не хотел есть, как он не понимал. Я хотел, чтоб эта минута остановилась, и он здесь, в настоящем, стоял, сидел, молчал, чтоб он просто был в моей жизни. Почему все эти дни его не было рядом, почему, когда я открыл глаза, его не было? Опять какие-то дела, опять бумаги, встречи, люди, деньги, опять кто-то и что-то важнее нас, меня, моей жизни».
«Но я не хотел есть, как он не понимал. Я хотел, чтоб эта минута остановилась, и он здесь, в настоящем, стоял, сидел, молчал, чтоб он просто был в моей жизни. Почему все эти дни его не было рядом, почему, когда я открыл глаза, его не было? Опять какие-то дела, опять бумаги, встречи, люди, деньги, опять кто-то и что-то важнее нас, меня, моей жизни».
Андрей отвернулся, сказал, что устал и хочет поспать. Отец же сказал ему: «Хорошо, отдохни. И больше, пожалуйста, так не делай, мы волновались за тебя» и просто ушел, закрыл дверь и ушел. Он просто растворился, как растворяется сахар в чашке горячего чая. Только чай при этом становится от этого слаще, а ему стало очень горько. Комок, подкативший к горлу, не давал ему плакать. Он просто сжимал все внутри.
«Он хоть знает, что мог меня больше никогда не увидеть, или ему вообще все равно?» эти вопросы в никуда сильно пульсировали в его голове.
О чем ты молчишь? спросила Андрея Даша.
Он обожал свою сестру. Она была какая-то нереальная. И фразы строила такие же инопланетные.
Сестренка, молчать о чем-то невозможно. О чем-то можно думать.
Надо было знать его младшую сестру, этот бочонок счастья, как он ее прозвал в детстве. Она была очень уперта. Если б не она и Софи, он бы точно сошел с ума, потеряв маму.
Изначальной задачей Софи было сделать так, чтоб дети ни в чем бытовом не ощущали себя сиротами, то есть всегда были накормлены, одеты в чистое, выглаженное и всегда с иголочки, чтоб, естественно, отцу не было за них стыдно перед учительницей, директором школы, тренером. Перед всеми они должны были быть идеальными в идеальном мире. Но он как будто не хотел понимать, что мир рассыпался, мамы не стало, а он продолжал запихивать себя и своих родных в идеалистическую картину. Она не поддавалась, багет ломался, а он не сдавался, будто этот портрет счастливой семьи висит в фамильном замке и не может быть изменен. Ни его состав, ни ощущения тех, кто там нарисован. У художника все идеально и правильно, он не ошибается.
Но отец ошибся, мир продолжал жить, осень сменяла зима, и снова приходила весна, она была уже новая, уже без мамы. Все иллюзия, и лишь мы решаем, насколько позволяем жизни себя обманывать. Не важно, что и кто думает, гораздо важнее, знаем ли мы себя истинного, слышим ли мы себя настоящего и позволяем ли себе быть здесь и сейчас в мире, в котором иногда грустно, иногда больно, иногда некомфортно. Но этот мир есть, и либо мы его принимаем, либо всю жизнь живем ожиданиями других.
Софи отлично справлялась со своей изначальной ролью бытовой няни, при этом главной своей задачей она считала всестороннее развитие нас, поэтому наряду с чистыми и выглаженными сорочками, которые облекали наши физические тела, более тонкие тела надевали на себя мудрость и знания Вселенной, которыми Софи с нами делилась.
И конечно, будучи коренной парижанкой, она обожала свою страну и могла говорить о ней часами, днями, годами. Она часто нам повторяла, что Франция и Россия это две сестры, между ними много общего, их очень многое связывает как светлого и радостного, так и печального и трагичного. Рассказывала, как в древние времена очень много наших соотечественников проводили свои дни и месяцы в Париже, что этот город был вторым домом для русских писателей, поэтов и художников. Параллельно с этим рассказами она нас знакомила с известными личностями творческой богемы.
С Софи было очень уютно и тепло. Почти как с мамой. Чтобы это «почти» исчезло, ей не хватало малого стать нашей мамой. Понятно, что это было невозможно. Но в этой невозможности одним своим существованием в нашей жизни Софи доказывала, что невозможное возможно. Благодаря ей мы выросли, насколько это было возможным в нашей ситуации, открытыми, воспитанными людьми. Она постаралась найти в каждом из нас и вытащить наружу из наших потайных углов все то хорошее, что было в нас. Она часто повторяла нам, какие мы талантливые и как ей повезло, что судьба подарила ей шанс провести какую-то часть своей жизни с нами.
До самых последних дней она была для нас милой Софи, которая даже в свои почти восемьдесят запрещала нам называть ее бабушкой.
«Какая я тебе бабушка, эйфеленок?! Бабушки кряхтят на лавочках и смотрят мыльные сериалы, лузгая семечки в перерывах на рекламу и заедая это сплетнями праздной жизни, говорила она мне. А я дама в расцвете сил, полная энергии жизни, начинающая и заканчивающая новый день словами благодарности и контрастным душем. Дама, которая до сих пор не пропускает ни одной новой театральной постановки и которая, между прочим, знает толк в помаде и последних тенденциях моды».