«У нас была прекрасная семья» почему-то в прошедшем времени вспоминал я, но так у меня происходило автоматически, без вкладывания того страшного смысла, который мог бы под этим подразумеваться. Мы с тобой давно стали чем-то единым, неразделимым. Совсем разные по своей сути, мы наилучшим образом дополняли друг друга, образуя крайне интересное объединение, обладающее массой достоинств, которые не были присущи никому из нас в отдельности. Ты всегда была мягкой, глубокой, внимательной ко всем и, прежде всего, ко мне и к нам, к нашей маленькой уютной семье. Ты всегда поражала меня некой таинственной святостью, безусловно, свойственной тебе в каждом движении, в каждом слове, в каждом поступке. И я искренне молился на тебя, без скидок принимая за истинную мадонну. Я немало слышал историй о сложностях семейных отношений даже у тех пар, которыми восхищался, и потому не мог понять, почему этих сложностей никогда не было у нас с тобой? Как тебе удавалось рулить нашей семьёй, обходя невидимые мною препятствия?
Удивляя меня, ты всегда и наше окружение чувствовала значительно тоньше, нежели я, а когда делилась своими наблюдениями, впечатлениями и переживаниями, то наполняла и меня необходимыми данными для принятия решения. Тебе же многие решения обычно давались нелегко, даже с муками и колебаниями, длительными и совсем ненужными, уже опоздавшими сомнениями. Я же часто рубил с плеча, поскольку был, особенно в молодости, легко воспламеняемым всякими идеями, и возбуждающимся от единственной искры какой-то, как мне тогда казалось, сверхзадачи. Тем не менее, я был силен своей логикой, умением анализировать, но, главное, обобщать, казалось, несвязанные между собой события и явления, чем ты явно пренебрегала, опираясь в большей степени на милую созерцательность, тихие мечты о покое, о красоте, об ароматах. Потому нашу небольшую дачку ты всегда воспринимала как желанный уголок уединения на фоне удивительно разнообразных и прекрасных цветов, которыми сама же занималась с упоением, каждый раз радуясь, как ребенок, вновь раскрывшемуся. И обязательно тянула меня, отвлекая от моих прозаических, но, как я считал, более важных дел, чтобы тоже посмотрел, чтобы тоже удивился и порадовался. Я же, подчас, отмахивался, бесконечно обещая, что обязательно полюбуюсь, как только закончу работу. Ты не обижалась, но посмеивалась над моей неспособностью видеть вокруг себя столько дивного и замечательного, от чего и раненная душа быстрее выздоравливает и отдыхает.
Даже когда родился наш первенец-сын, и ты всей душой переключилась с меня на него, наша семья не испытала типичных кризисов, свойственных другим семьям. Просто я с головой погрузился в свою работу, фактически переложив на тебя все общие семейные обязанности, а ты с ними каким-то невероятным образом справлялась и меня за то не корила, чутко понимая, что именно так сохраняешь настоящий и будущий семейный покой. Ты поступала тогда по велению собственной добрейшей души и сердца, но такое поведение каким-то непонятным мне образом на поверку оказывалось даже более рациональным, чем его можно было бы вычислить на основе моей беспристрастной логики. Для меня твоё умение лаской и терпением улаживать и примирять непримиримое всегда оставалось загадкой. Не потому, что я не понимал, за счет чего ты во всём легко добиваешься успеха, а потому что я сам так делать не умел и даже не хотел.
Эх, любовь, любовь! Неосознанная нами в то время сказка, вечная игра природы, порождавшая таинственные и горестно-счастливые миражи нашей юности. Теперь у нас всё иначе. Где она, та глупая и счастливая пора? Где наша любовь? Но от нее, незаметно испарившейся, у нас осталось нечто большее дружеская привязанность, уважение, обожание, восхищение Разве молодежь знает этому истинную цену? Но кому-то она откроется, как и нам с тобой, Зайца. Только ведь, всё равно, не всем! Стало быть, мы с тобой избранники, мы счастливчики!
И вот всё у нас зашаталось. В моей голове время от времени навязчиво появлялись самые страшные мысли. Я их отгонял, но более всего меня терзало то, что я всё-таки в глубине своего сознания допускал возможность самого неприемлемого финала для нашей семьи. То, что тебя в ней вдруг может не оказаться! Я пугался этих мыслей, я их глушил другими, более важными, но они не уходили далеко, каждый раз возвращаясь и вызывая множество вопросов и ситуаций, которые обсуждать мне казалось совершенно недопустимо, попросту кощунственно. Даже появление подобных мыслей я закономерно расценивал как предательство тебя. Я всецело должен был нацеливаться на твоё выздоровление, а я думал, черт знает, о чем! Неужели всё действительно может случиться? Неужели мы с тобой не обладаем той исключительностью, которую я автоматически нам приписывал, и которая, как мне всегда казалось, оберегала нас от многих бед, постоянно круживших рядом.
И вот всё у нас зашаталось. В моей голове время от времени навязчиво появлялись самые страшные мысли. Я их отгонял, но более всего меня терзало то, что я всё-таки в глубине своего сознания допускал возможность самого неприемлемого финала для нашей семьи. То, что тебя в ней вдруг может не оказаться! Я пугался этих мыслей, я их глушил другими, более важными, но они не уходили далеко, каждый раз возвращаясь и вызывая множество вопросов и ситуаций, которые обсуждать мне казалось совершенно недопустимо, попросту кощунственно. Даже появление подобных мыслей я закономерно расценивал как предательство тебя. Я всецело должен был нацеливаться на твоё выздоровление, а я думал, черт знает, о чем! Неужели всё действительно может случиться? Неужели мы с тобой не обладаем той исключительностью, которую я автоматически нам приписывал, и которая, как мне всегда казалось, оберегала нас от многих бед, постоянно круживших рядом.
Одна из моих запретных мыслей как я останусь один? Я же давно привык, что значительную часть жизненно необходимых обязанностей легко и непринужденно, по крайней мере, не жалуясь никогда мне, исполняешь ты! Многие из твоих обязанностей для меня темный лес. На меня всегда возлагалось немного: задача наполнения семейного бюджета и «добыча» продуктов питания, ремонт и содержание бытовой техники, всякие оплаты квартиры, садиков, почтовые дела и организация того, что называется культурным нашим досугом. Но, находясь за твоей спиной, я никогда не задумывался о проблемах ежедневного приготовления еды, о стирке, о периодически необходимых нам и детям лекарствах, о подержании стерильной чистоты в квартире фундамента нашего здоровья. Вся эта глыба семейного уюта была на тебе, и вот теперь ее без твоей поддержки придется осваивать мне самому? А когда я буду это делать, успевая и во всех прежних своих обязанностях? Кто мне поможет? Не сын же, военнослужащий, который давно отделился и живет со своей семьей далеко за Уралом. А дочери и без меня забот хватает! Неужели придется приглашать кого-то чужого? И потом обнаруживать во всём сделанное непривычно, сделанное не так, как делала ты Это же невыносимо, переживать такое всякий божий день! Жениться снова? Только ни это! Я даже представить себе не могу кого-то вместо тебя! Мы ведь срослись настолько, что выжить, оставшись без тебя, я не смогу ни физически, ни духовно, ни морально, ни аморально «Не знаю и даже думать об этом не хочу!» сразу же заводился я, всё же представляя в глубине души, что решать эту задачу в случае чего мне придётся.
Но моё существо активно протестовало. «Нет и нет! Не смогу я без тебя. Я всегда старался избегать разговоров о нашей любви, я их попросту стеснялся, но она подразумевалась сама собой и никогда между нами не подвергалась сомнению, и я действительно всегда любил и люблю тебя без всяких красивых слов! Из всех женщин существуешь для меня одна лишь ты! Из самых красивых, самых привлекательных, самых обворожительных и еще, бог знает, каких. Только ты, моя Зайца (именно так я называл тебя с нежностью, делая ударение на последнем слоге), мне очень-очень нужна! Только ты или никто! Так пусть же все несчастия обойдут тебя стороной и спасут и тебя, и нашу семью!»
Вообще-то, сознаюсь, нетрадиционная мысль меня тогда посетила. И я решил, если не станет тебя, мне лучше проследовать туда же. И я принялся более детально прорабатывать этот вариант. Однако он оказался не таким уж простым в реализации. Застрелится, мне не удастся, поскольку оружия нет, и не будет. Открыть газ? Это легко, но тогда, сколько людей, мечтающих жить, пострадает из-за меня? Значит, отпадает. Кинуться под машину? Нельзя: ведь сдуру обвинят невинного водителя. Броситься с моста? Нет, не хочу, потому что я знаю, как отвратительно выглядят утопленники. Отравится? Можно, но слишком это по-женски. Вскрыть себе вены в горячей ванной? Говорят, будто это даже приятно. Но всё это не то!
Кроме того, человек, вроде меня, который решается уйти из-за того, что ему свет стал не мил, не станет искать для этого наилучший способ, лишь бы привлечь к себе внимание. Мне бы хотелось уйти незаметно, чтобы не так
Ах, Лев Николаевич! Ты тоже, подобно мне нынешнему, искал для своей взбалмошной полусумасшедшей Карениной подходящего способа самоубийства, но тебе хотелось чего-то иного, весьма публичного и одновременно, страшного до ужаса. Чтобы всех потрясти страшной смертью. Чтобы читатели (что и произошло в действительности) уже по этой только причине, из-за чудовищного способа самоуничтожения главной героини, не задавали бы себе вопросов, зачем она это сделала? Сам же Толстой, как я понимаю, этого читателям не объяснил. Да он и сам, конечно же, не смог бы себе этого объяснить, но ему очень хотелось скорее закончить роман и, кроме того, закончить его непременно чудовищной трагедией, потрясающей читателей до основания их мятущегося от ужаса разума.