Затем как ни в чём не бывало он обрывал странный ритуал, натягивал штаны с большим достоинством извечно занятого человека и проворно усаживался в качающуюся как колыбель узкую лодчонку. Устроившись поудобней, он мягко отталкивался мокрым веслом от террасы, укреплённой на сваях, всегда облепленных косматыми пучками густых зелёных водорослей. Торговля старого дяди давала достаточный доход, на который без особого труда можно было прожить в этом районе города, но, тем не менее, всякий раз, когда заканчивался ежегодный сезон дождей, дядя заставлял маму отправляться на побережье. Иногда мама робко пыталась возражать ему ей очень не хотелось надолго оставлять подрастающего сына, но в этом случае лицо дяди разом становилось похожим на ссохшийся коричневый кокос, голос начинал отдавать до крайности брюзгливыми нотами, и дядя принимался громко и грязно ругаться, то и дело показывая маме свои узкие маленькие ладони с твёрдыми и никогда не сходящими мозолями. Испорченные ногти на его пальцах всегда были грязными и потрескавшимися; голос визглив. Всякий раз, войдя в раж, он попеременно и с удивительной скоростью тыкал рукой то на фотографию мужчины в тростниковой рамке, то на съежившегося в своём углу мальчика, бормоча при этом чудовищные непристойности, брызгал слюной и часто, одолеваемый страшными приступами безумия, бил маму наотмашь по лицу. Пухлые губы мамы, с неизменной аккуратностью выкрашенные дешёвенькой перламутровой помадой, начинали трястись, голова её дёргалась от глубоких всхлипываний, а по лицу сочились скупыми ручьями слёзы.
Воспитание мальчика, основанное на жёстких традициях непреклонного уважения к старшим, длительное время заставляло его быть бессловесным наблюдателем этих диких сцен, но потом, в одночасье, с его сознанием словно что-то произошло. Он словно бы стал понимать, что если не вмешается он, тогда этому и вовсе никогда не будет конца. Осознав это, мальчик прыгал из своего угла на дядю и отчаянно пытался ударить его побольнее своими слабыми детскими кулачками, но обезумевший старик с дико горящими глазами хватал первое, что ему попадалось под руку выцветшую деревянную палку для стирки белья, плетёную лодочную верёвку с железным кольцом на конце или какую другую штуковину поувесистей и с сильной, остервенелой злостью бил мальчика по коротко стриженной голове, крича при этом во всё горло про неблагодарного чёртова змеёныша и непременно стараясь как можно сильней расшибить ему светловолосую голову. Обычно ему это удавалось, и, оттолкнув от себя залитого кровью ребёнка, дядя нещадно ругаясь куда-то уходил, а мама, перевязывая мальчику разбитую голову и некрасиво кривя заплаканное лицо, выговаривала ему, что он недостаточно уважает старших, тем самым позоря её.
На следующий день, на рассвете, сложив в чемодан свои самые цветастые и праздничные наряды, мама, стягивая блестящие чёрные волосы в высокий тугой узел на затылке, красила губы на этот раз помадой подороже, и осторожно, стараясь не перепачкаться, чмокала на прощанье спящего сына. Получив благословение дяди, напыщенного и важного в такие моменты, как самый настоящий владыка речных глубин, она уезжала куда-то на большой лодке с высоко задранным носом и трескучим мотором, стараясь оглядываться как можно реже, и то и дело придерживая непослушную чёлку тонкой рукой.
III
Жизнь шла прежней чередой по утрам сумрачный молчаливый старик, щурясь на солнце, как невыспавшийся спрут, максимально загружал скоропортящимся товаром свою старую, то и дело дающую течь лодку, и, привычно помочившись в воду, отталкивался веслом от застеленной подгнившими досками террасы. Мальчик оставался предоставленным самому себе. Часто он подходил к чёрно-белой фотографии над маминой кроватью и пристально вглядывался в черты незнакомого, но очень привлекательного человека: красивая белая форма, высокий воротник «стойкой», плотно облегающий сильную загорелую шею и загорелое же лицо с чёткими чертами уверенного в себе человека. Светлые волосы незнакомца с фотографии были коротко подстрижены, открывая высокий мощный лоб, а серые глаза смотрели как бы насмешливо и ободряли: «Все будет ОК, парень, все будет ОК». И тогда он залезал на опустевшую мамину кровать, прятался под старое, тонкое одеяло, вдыхал слабый запах мамы и плакал. Для мальчика его возраста в этом районе города слёзный ручей считался ужасным и непозволительным преступлением, но он плакал. Плакал, свернувшись калачиком, с силой размазывая по лицу предательские слёзы и не имея духу остановиться. Впрочем, друзей у него в этом районе города не было, и только глубоко промокшая подушка, предусмотрительно им перевёрнутая, прилежно хранила в себе доказательства его слабости. Обнаружить их могла одна только мама, но мама сейчас была где-то на далёком и неизвестном побережье.
На следующий день, на рассвете, сложив в чемодан свои самые цветастые и праздничные наряды, мама, стягивая блестящие чёрные волосы в высокий тугой узел на затылке, красила губы на этот раз помадой подороже, и осторожно, стараясь не перепачкаться, чмокала на прощанье спящего сына. Получив благословение дяди, напыщенного и важного в такие моменты, как самый настоящий владыка речных глубин, она уезжала куда-то на большой лодке с высоко задранным носом и трескучим мотором, стараясь оглядываться как можно реже, и то и дело придерживая непослушную чёлку тонкой рукой.
III
Жизнь шла прежней чередой по утрам сумрачный молчаливый старик, щурясь на солнце, как невыспавшийся спрут, максимально загружал скоропортящимся товаром свою старую, то и дело дающую течь лодку, и, привычно помочившись в воду, отталкивался веслом от застеленной подгнившими досками террасы. Мальчик оставался предоставленным самому себе. Часто он подходил к чёрно-белой фотографии над маминой кроватью и пристально вглядывался в черты незнакомого, но очень привлекательного человека: красивая белая форма, высокий воротник «стойкой», плотно облегающий сильную загорелую шею и загорелое же лицо с чёткими чертами уверенного в себе человека. Светлые волосы незнакомца с фотографии были коротко подстрижены, открывая высокий мощный лоб, а серые глаза смотрели как бы насмешливо и ободряли: «Все будет ОК, парень, все будет ОК». И тогда он залезал на опустевшую мамину кровать, прятался под старое, тонкое одеяло, вдыхал слабый запах мамы и плакал. Для мальчика его возраста в этом районе города слёзный ручей считался ужасным и непозволительным преступлением, но он плакал. Плакал, свернувшись калачиком, с силой размазывая по лицу предательские слёзы и не имея духу остановиться. Впрочем, друзей у него в этом районе города не было, и только глубоко промокшая подушка, предусмотрительно им перевёрнутая, прилежно хранила в себе доказательства его слабости. Обнаружить их могла одна только мама, но мама сейчас была где-то на далёком и неизвестном побережье.
Он ненавидел его. Ненавидел отчётливо и ясно. Каким оно представлялось мальчику? Злым. Очень злым. Говорили, что там очень синее небо и чистый воздух, который вкусен, как прохладный сок мандарина в жаркий день. Ещё говорили, что вода там не имеет другого берега. Как это? Разве возможно такое? С детства он привык к воде ведь их дом, подобно другим соседским домам, стоял на высоких сваях, и под него, при желании, могла заплыть небольшая лодка Дом стоял прямо на берегу грязного и протухшего городского канала, и соседский берег был столь близок, что до него, если постараться, можно было легко добраться вплавь. Правда, он никогда не пробовал это сделать, но почему-то был безоговорочно уверен, что у него наверняка получится. И человек в морской форме определённо верил ему, улыбаясь с фотографии ободряющей и ровной улыбкой.
Как можно без соседнего берега? Что тогда там, дальше? Ведь там, наверное, тоже живут какие-то люди? Как же они живут? Как добираются до другого берега? Всё это было очень загадочно. Ещё побережье представлялось ему тем местом, где все мужчины и женщины ходят по берегу в красивых, ярких одеждах и зачем-то делают то, чего на самом деле делать не очень хотят. Во всяком случае, женские улыбки ему представлялись неизменно натянутыми, искусственными и плохими. Это было такое странное место, где молодые, красивые женщины делали что-то против своей воли и за это им платили деньги. Ещё в его видениях присутствовали люди в белой форме как у моряка на фотографии, и эти смелые и честные мужчины хотели помочь женщинам, утешить их, но сделать это было очень трудно, постоянно что-то мешало, и все попытки благородных мужчин терпели неизменный крах. А ведь это были волевые, сильные мужчины в отглаженной форме, кожа их была не такой, как у дяди сморщенной и коричневой, и не такой, как у мамы цвета свежезаваренного красного чая, она была такого цвета, как у него самого отчётливо белой от природы, хотя и схваченной сейчас крепким загаром. Его тянуло к этим сильным мужчинам ему казалось, что они должны помочь ему одолеть сумасшедшего дядю и сделать так, чтобы маме не нужно было ездить ни на какое проклятое побережье. Почему-то он был изначально уверен, что может рассчитывать на их поддержку.
Мужчины уезжали, а женщины оставались. Среди них он очень отчётливо видел маму. Она тоже ходила по песчаному берегу, и волны, игриво скользя по жёлтым мокрым песчинкам, старались намочить её красивые выходные туфли. Лицо мамы было грустным. Кто-то незнакомый, с неразборчивым тусклым лицом уверенно подходил к ней и властно уводил её за собой. Скоро она возвращалась, и под глазами её можно было разглядеть припухшие коричневые полукружья. Дешёвенькую сумочку из лакированного чёрного материала она теснее прижимала к себе мальчик знал, что так ведут себя люди, которые боятся, что у них украдут деньги. Он догадывался, что в сумочке у мамы появились деньги, и продолжал смотреть. К маме опять подходил кто-то, и снова она ненадолго исчезала из виду