Начальник, занюханный человек с крупными, как горошины, бородавками на обеих щеках, пытался, по КЗОТу (милое опять-таки слово, сложносокращенный перл!), принудить меня отработать положенные после заявления два месяца, но я, сославшись на опыт западного трудового законодательства, заявил, что только в такой, через задницу устроенной державе, как наша, работодатель силой принуждает работника трудиться, да еще за здорово живешь. «Что за барщина? Почему я должен отрабатывать два месяца? Я не крепостной!» сварливо заявил я: неделикатная грубость в отношениях с начальством мне свойственна, эта черта досталась мне по наследству от матушки, и доднесь через нее стражду. Сторговались на двух неделях.
Эти две недели я околачивал, по меткому выражению матушки в адрес начальствующих лиц, хером груши, томился от предстоящего объяснения с женой и чай к техредам пить больше не ходил. Был, как теперь выражаются, в прострации. Помню одиночество узника, с которым выходил курить на темную лестничную площадку первого этажа, где стояли железная урна с красной надписью «мусор» и затхлый запах известки. Уже и презрение к себе я все израсходовал от постоянной мысли, что ради грошового заработка занимаюсь черт те чем, в то время как себя сознающей творческой личности больше пристало быть предану суду за бродяжничество, биту, распяту и в третий день воскреснуть или, на худой конец, получить Нобелевскую премию, подобно Иосифу Бродскому: примеров было хоть отбавляй. Я курил, плевал в урну и скуки ради поднимался на второй этаж, к «патрициям»: там располагались директорский кабинет, канцелярия, отдел кадров, научные редакторы, и пахло-то в этом коридоре иначе, чем у нас, «плебеев», где весь день шумели бумагорезательные машины и удушливо воняло клеем из брошюровочного цеха. Словом, маялся.
Впрочем, скоро обнаружил, что замок в подвал, как ни странно, открывается моим домашним ключом, если хорошо поковыряться. Подвигаясь к крохотному подвальному окошку, я повадился без зазрения совести просиживать часами там, среди разваленных по полу книг, брошюр и журналов по архитектуре: в иностранных журналах встречались прекрасные цветные фотоснимки вилл, коттеджей, павильонов, ранчо, гостиниц и прочих архитектурных новинок. «Вилла в Шампани», «Частный дом в Канзас-Сити» переводил я надписи и плевался уже с досады: живут же проклятые буржуи, неподвластные мировой революции! Зеленел жемчужный лужок, плескались хрустальные фонтаны, я тосковал, что так убога моя жизнь богатыми затеями и развлечениями. Русский бизнес выписывать французские иллюстрированные журналы, чтобы кормить ими советских крыс. Тамару Васильевну я не избегал, но и не напрашивался, а однажды, когда она по обыкновению принесла корректуры и, взгромоздя локти на стол, а колени на сиденье стула, в такой позе беседовала, с очаровательной, почти юной непосредственностью и не замечая вовсе, как соблазнительна в таком неожиданном ракурсе, я, прохаживаясь, как бы ненароком попросту прижался восставшей плотью к ее бедру. Сколько себя помню, женщины к факту восставшей плоти относятся поощрительно: обиделась и надулась только одна пятнадцатилетняя девочка, которой я (а мне в ту пору было тоже пятнадцать) продемонстрировал этот внезапный трюк.
Тамара Васильевна часто и чувственно задышала, прислонилась своей душистой головой, и мы бы дошли до степеней известных и служебного прелюбодеяния, если бы в этот момент не вошла Лена Мешкова и не воскликнула в скабрезном тоне, принятом в нашей разудалой компании: «Как вы соблазнительно стоите!» «А это потому, что мы горячо обсуждаем служебные дела», ответила Тамара Васильевна, которая отличалась и находчивостью, и подчас остроумием. Я ничего не сказал: эротическое возбуждение, наслоившееся на многолетнюю подавленность, моих и без того малых умственных способностей меня лишило. Похоже, стремительность сексуального чувства в таком неповоротливом характере заинтриговала Тамару Васильевну, потому что вскоре, уже после того как окончательно ушел из института, я был приглашен к ней домой.
С нами увязалась или была призвана нарочно? Лена Мешкова, чувственная кокетка с большими влажными глазами, большим сластолюбивым ртом, обгрызенными ногтями и готовыми сальностями, которые отличались от Тамариных полным отсутствием меры, такта и остроумия: третья, пристяжная в нашей тройке, способная только опошлять, тормозить, огрублять, нейтрализовывать наше, подчас робкое, взаимное влечение, робкое, несмотря на всю его плотоядность. В Лене Мешковой было что-то нечистое и зазывное, как в танцующей цыганке: триумф плоти при бедном наборе социальной организованности.
Впрочем, скоро обнаружил, что замок в подвал, как ни странно, открывается моим домашним ключом, если хорошо поковыряться. Подвигаясь к крохотному подвальному окошку, я повадился без зазрения совести просиживать часами там, среди разваленных по полу книг, брошюр и журналов по архитектуре: в иностранных журналах встречались прекрасные цветные фотоснимки вилл, коттеджей, павильонов, ранчо, гостиниц и прочих архитектурных новинок. «Вилла в Шампани», «Частный дом в Канзас-Сити» переводил я надписи и плевался уже с досады: живут же проклятые буржуи, неподвластные мировой революции! Зеленел жемчужный лужок, плескались хрустальные фонтаны, я тосковал, что так убога моя жизнь богатыми затеями и развлечениями. Русский бизнес выписывать французские иллюстрированные журналы, чтобы кормить ими советских крыс. Тамару Васильевну я не избегал, но и не напрашивался, а однажды, когда она по обыкновению принесла корректуры и, взгромоздя локти на стол, а колени на сиденье стула, в такой позе беседовала, с очаровательной, почти юной непосредственностью и не замечая вовсе, как соблазнительна в таком неожиданном ракурсе, я, прохаживаясь, как бы ненароком попросту прижался восставшей плотью к ее бедру. Сколько себя помню, женщины к факту восставшей плоти относятся поощрительно: обиделась и надулась только одна пятнадцатилетняя девочка, которой я (а мне в ту пору было тоже пятнадцать) продемонстрировал этот внезапный трюк.
Тамара Васильевна часто и чувственно задышала, прислонилась своей душистой головой, и мы бы дошли до степеней известных и служебного прелюбодеяния, если бы в этот момент не вошла Лена Мешкова и не воскликнула в скабрезном тоне, принятом в нашей разудалой компании: «Как вы соблазнительно стоите!» «А это потому, что мы горячо обсуждаем служебные дела», ответила Тамара Васильевна, которая отличалась и находчивостью, и подчас остроумием. Я ничего не сказал: эротическое возбуждение, наслоившееся на многолетнюю подавленность, моих и без того малых умственных способностей меня лишило. Похоже, стремительность сексуального чувства в таком неповоротливом характере заинтриговала Тамару Васильевну, потому что вскоре, уже после того как окончательно ушел из института, я был приглашен к ней домой.
С нами увязалась или была призвана нарочно? Лена Мешкова, чувственная кокетка с большими влажными глазами, большим сластолюбивым ртом, обгрызенными ногтями и готовыми сальностями, которые отличались от Тамариных полным отсутствием меры, такта и остроумия: третья, пристяжная в нашей тройке, способная только опошлять, тормозить, огрублять, нейтрализовывать наше, подчас робкое, взаимное влечение, робкое, несмотря на всю его плотоядность. В Лене Мешковой было что-то нечистое и зазывное, как в танцующей цыганке: триумф плоти при бедном наборе социальной организованности.
Не стану подробно описывать квартиру Тамары Васильевны: достаточно зайти в любую из московских «хрущоб», чтобы попасть в такую же, по крайней мере, планировочно такую же. Как и в техредовской, здесь было много горшков с зеленью, которая предпочитает не цвести, стояли две зеленые кушетки; на пыльной верхотуре шкафа я, до осмотра и разнюхивания дотошный, заметил целую россыпь засохших птичьих какашек: зеленый попугайчик Ерошка, любимец хозяйки, летал где хотел и испражнялся где попало. «Еррошка добрый, здрррасте!» едва слышно мурлыкал он, сидя на плече Тамары Васильевны, которая с младенческим обожанием целовала его в крючковатый клюв и называла «мой ласковый и нежный зверь». В домашней обстановке, в мещанском окружении розеток для варенья, вязаных абажуров, дешевой керамики и вазонов, на стандартной кухоньке она выглядела совсем простенькой, милой, доступной и особенно благожелательной, веселой, пленительной. Эту женщину, созданную для любви и беззаботных утех, по справедливости следовало бы холить и любить, а не заставлять выстригать дамскими маникюрными ножницами эти бессмысленные «hotel domestique» и «maison paysane», которые она постоянно вклеивала не под тем рисунком. Простодушие и веселость, с которыми она жила и радовалась жизни в то время, как подавляющее большинство советских женщин ныли и жаловались на судьбу, ее постоянное, но не назойливое стремление быть в форме и выглядеть, чтобы не превратиться в бабу или даже бабищу с постной и скорбной физиономией вечной жертвы обстоятельств, ее непринужденный оптимизм, который не позволяет себе вздыхать, потому что у него нет больших претензий к миру и Богу, все это привлекало в ней и даже вызывало невольное уважение; она не боролась, не преодолевала, не звала к светлому будущему, с суровой миной вознося над головой зубастый серп в содружестве с молотом; казалось, эта женщина и не стирает-то никогда, и совмещенный унитаз не скоблит, а только поливает цветы и что-нибудь этакое клюет, как городской воробей: плоти в ней было немного, и дух вполне и бодро оживлял и воодушевлял эту плоть. Ощущение холодности, которым веяло при первом знакомстве, при более прочном исчезало; становилось понятно, что, как красивая женщина, знающая себе цену, она не могла не поддерживать мерку, марку, впечатление. Она рассказывала, что в ее жизни встречались мужчины, которые от этой манеры держаться приходили в ярость и, не понимая, что ее необходимо прежде обаять и заинтересовать, применяли грубую силу. Каково же было их бешенство, когда обнаруживалось, что аргументы губ и телесных ласк встречают твердое, непреклонное сопротивление, которое не удосуживается даже рассердиться на носорожью логику прямого нападения; кажущаяся доступность этой красоты была упакована в футляр трезвых нравственных представлений, которые трудно было поколебать, если ты был нелюбопытен для нее или неприятен как личность. И, тем не менее, по молодости лет Тамара Васильевна совершила ошибку: вышла замуж за алкоголика; типичная ошибка добросердечной девушки без хорошего образования, воспитания, устроенного быта и устойчивых целей, помимо обычных: выйти замуж, родить. Так что воспитывала сына Витю она уже одна