Тебе, господине Род, да Рожаницам. Примите.
Рокот стал громче, прокатился над Двиной и Полотой, отразился от стен детинца и заметался по площади. Где-то опричь сверкнула молния.
С княжьего двора раздался могучий рёв.
С трудом удерживая, холопы вели разом двух быков чёрного и рыжего, и быки, чуя кровь, рвались с цепей, стучали по мостовой тяжёлыми раздвоенными копытами, пытаясь рыть землю (при каждом ударе от мостовин летела щепа!).
В этот раз потребен был уже не меч Владей и гридень Якун ударили с двух сторон копьями. Рыжий бык, пронзённый Якуном, с коротким храпом посунулся вперёд, падая на колени, утробно взмыкнул и повалился набок. Старый конь борозды не испортит! И рука старого воя не подвела! Владею же бить было не совсем с руки, и копья ударило чуть вбок. Чёрный бык встал на дыбы с горловым хрипением, кося налитым кровью выкаченным глазом. Казалось, ещё миг и он вырвется. Но цепи выдержали, и холопы пересилили. Бык снова пал на четыре ноги, мотая головой, и Владей всадил рогатину вторично. Видно, больше у зверя сил сопротивляться не было, ноги его подкосились и он повалился на траву рядом с товарищем, с которым они стояли рядом в стойле, ели сено из одних яслей, косились друг на друга лиловыми глазами да сражались за коров, если пастухи недоглядят. Теперь будут пастись в небесных стадах под приглядом Старого Быка, да приветствовать рёвом зарю.
Волхв внимательно следил за поведением быков, и удовлетворённо кивнул, словно что-то понял для себя, увидев, что чёрный бык сопротивлялся дольше и пал вторым. Вновь принял от челядина блюдо, полное кровью, подошёл к первому костру и плеснул в него из блюда. Зашипел огонь, удушливо потянуло горелой кровью.
Костёр в ответ на кровь взвился ярким снопом пламени, словно и не кровь в огонь выплеснули, а расплавленную смолу.
Тебе, господине Перун, волхв выпрямился и глянул на огонь суженными глазами. Не покинь княжича светлого на стезе княжьей.
Вновь сверкнула длинная ветвистая молния, оглушительно грянул гром, длинными раскатами прокатился над Двиной и ушёл куда-то в заречные леса. Толпа заволновалась, но никто не уходил, все ждали конца обряда. Да и можно ль уйти?! Срам! И богам оскорбление!
Второй костёр в ответ на пролитую в него жертвенную кровь взвился клубом дыма, который тут же вытянулся столбом к заволокшим небо свинцовым тучам.
Тебе, отче Хорсе Дажьбог, с поклоном возвестил волхв. Освети светом своим путь княжича светлого.
У третьего костра волхв на мгновение остановился, словно раздумывая. А огонь в костре плясал, словно ожидая, языки пламени метались без всякого ветра. Наконец, волхв с поклоном вылил в огонь почти всю оставшуюся в блюде кровь, и толпа ахнула эта жертва оказалась самой щедрой.
А ты, господине Стрый-бог Велес, сам ведаешь, что тебе делать для княжича светлого, непонятно сказал волхв, и толпа ахнула вдругорядь. Густой клуб дыма поднялся над костром и вдруг сложился в видение то ли воин, то ли охотник, то ли зверь, косматый и рогатый, глядел на людей из дыма.
Потом многие клялись и божились, будто они видели и слышали многое. Кто-то слышал многотысяченогий топот конских копыт и ржание коней, кто-то треск пламени и крики людей, кто-то звон оружия и лязг цепей. Кому-то привиделся горящий город, кому-то тонущие лодьи, кому-то оскаленная волчья пасть, а кому-то голый череп с полуотставшими клочьями гнилой плоти.
Остальные два костра волхв миновал быстрее.
Тебе, господине Ярило, тебе, мати-Мокоше! кланялся Славимир. Не оставьте милостями своими княжича светлого.
Новая ветвистая молния вспыхнула ослепительно-белым, грянул гром и хлынул ливень, гася костры. Первая в этом году гроза всё-таки добралась до Полоцка.
Боги приняли жертвы.
С княжьего двора бежала Путиславина чернавка, радостно размахивая руками, и в её криках, заглушаемых грохотом грозы, можно было расслышать слова «Сын! Мальчик!».
Волхв Славимир лежал рядом с окровавленным камнем ничком, раскинув крестом руки. Владей и Якун мгновенно переглянулись и, подхватив старика под руки, подняли его на ноги. Тело волхва оказалось неожиданно лёгким, словно состояло из одних костей, прикрытых одеждой.
Мальчик!
Княжич!
Будущий князь полоцкий.
Два священника смотрели на всё это с крепостной стены.
Да что ж мы стоим, кир Мина! то и дело порывался что-то сделать тот, что постарше, седой и морщинистый старик-белец, круглый, словно колобок. Его глаза так и лучились голубым светом, он гневно притопывал ногой. Да ведь это ж это ж открытое нечестие! Надо им пояснить, помешать!
Волхв Славимир лежал рядом с окровавленным камнем ничком, раскинув крестом руки. Владей и Якун мгновенно переглянулись и, подхватив старика под руки, подняли его на ноги. Тело волхва оказалось неожиданно лёгким, словно состояло из одних костей, прикрытых одеждой.
Мальчик!
Княжич!
Будущий князь полоцкий.
Два священника смотрели на всё это с крепостной стены.
Да что ж мы стоим, кир Мина! то и дело порывался что-то сделать тот, что постарше, седой и морщинистый старик-белец, круглый, словно колобок. Его глаза так и лучились голубым светом, он гневно притопывал ногой. Да ведь это ж это ж открытое нечестие! Надо им пояснить, помешать!
Остынь, остановил его второй, худой и высокий чернец-середович. Он глядел на горящие на площади костры неотрывно, и в его карих, выпуклых как маслины, греческих глазах, плясали отсветы огня. Ты, Анфимушко, сколько уж лет тут, в Полоцке живёшь? Мог бы и привыкнуть, что тут все нечестивцы, невегласы. Язычники. Идолопоклонники. Все. Вся страна. Даже князья.
Говорили по-гречески, и стоящий невдали в стороже вой не понимал ни слова. Впрочем, ему и дела до того не было.
В голосе Мины ясно звякнуло железо. Анфимий вздрогнул епископ, кажется, впадал в грех ненависти.
2. Кривская земля. Полоцк
Зима 1039 года, просинец
Книга была большая, даже на вид тяжёлая, в переплёте потемнелой от старости кожи, с узорными медными накладками по углам и чернёной серебряной застёжкой, и полустёршейся позолотой вилось по крышке и корешку тиснёные буквы. Разглядеть можно было только «пси», «люди» да «твёрдо», остальные угадывались только по следам от тиснения.
Всеслав покосился на книгу с плохо скрытым отвращением ну какому мальчишке в десять-то лет хочется сидеть за столом и повторять за учителем «аз», «буки», «веди» или разбирать «Часослов»? В то время как посадская ребятня, да и бояричи, товарищи его игр, может быть, в это время катятся весёлой гурьбой с горы вниз, на двинский лёд, вперемешку с комьями снега альбо строят на льду снежную крепость, чтобы после, поделясь на два войска, взять её приступом.
Впрочем, сегодня вряд ли такое веселье святки миновали, а до масленой недели ещё далеко, и ровесники Всеслава тоже заняты делом. Те, что из знатных семей, бояричи да гридичи, так же, как и он, сейчас корпеют над «Псалтырью» и «Часословом», над «Правдой Русской». А посадские простецы, те у родителей в работе: одним сапоги тачать, сёдла да зепи шить, поршни гнуть, другим лапти да корзины плести, третьим уклад в кузнях разбирать, четвёртым ногаты в лавке отцовой считать. Всем дело найдётся долгой кривской зимой.
Над камышовой кровлей уныло завывал ветер, гудел под свесами церковной кровли, переносил с места на место снеговые вихри. Качалось и чуть слышно позвякивало клепало на верху церкви, скрипела, поворачиваясь вслед за ветром, стрела на верхушке смотровой вежи в детинце, где-то на заднем дворе хлопала, мотаясь по ветру, калитка на репище, не затворённая полоротым холопом. Будет сегодня радости лисе, коль придёт поживы искать дорога на двор пресвитера свободна. Может, и найдёт чего.
Всеслав вживе вообразил себе, как рыжая разбойница крадётся меж омётов на репище, потом долго стоит у отворённой калитки, не решаясь шмыгнуть во двор, усиленно нюхая воздух, и вздрагивая при каждом скрипе петель и при каждом хлопке мотающегося туда-сюда воротного полотна. Как, наконец, решась, стремительно проскакивает через калитку и начинает кружить по двору, нюхая следы и рыскать опричь стаи, стараясь держаться подальше от собачьей будки и нарочито не обращая внимания на рвущегося с цепи кобеля. А потом, забравшись по сугробу пологой загате на кровлю хлева и найдя там едва заметную прогнившую дыру, не залатанную всё тем же полоротым холопом, нырнёт внутрь, учуя из дыры живой дух и встанет кровавая потеха сквозь истошный вопль гибнущей птицы!
Княжич так задумался о приключениях лисицы, глядя в пространство перед собой и бездумно улыбаясь, что не расслышал шаркающих шагов наставника. Холоп в углу чуть шевельнулся и предупредительно кашлянул, только то и спасло от оплошки. Всеслав вздрогнул, выпрямился, услышал шаги в сенях и, в досаде закусив нижнюю губу, протянул руку к книге.
«Псалтырь».
Чужое, хоть и знакомое слово отдалось в памяти гулким ударом вечевого била, Всеслав поморщился, но руки уже привычно откинули застёжку и перевернули крышку, и впрямь весящую немало. Как боевая рукавица, подумалось мельком, и княжич сам подивился пришедшему сравнению. Страницы Псалтыри были под стать самой книге пожелтелая от старости харатья со старательно выписанными буквами и прорисованными заставками. Всеслав невольно усмехнулся, вспомнив, как в первый год обучения он вот так же во время отсутствия наставника, едва умея писать, вздумал нарисовать себя верхом на коне и с мечом в руке на полях «Часослова», и как пресвитер Анфимий потом сокрушённо хлопал себя ладонями по бокам, повторяя непонятные слова: «Самого равноапостольного Мефодия Часослов!». Каждое слово в отдельности было понятно, а вот всё вместе нет. Как и сокрушения наставника, как и прищуренный, словно прицельный (не прицельный, нет! мнихи не сражаются, не целятся, не стреляют! для них это грех!) взгляд епископа Мины, непонятный. Тогда непонятный. Сейчас Всеслав понимал и слова Анфимия, и его опечаленность, и каждый раз при встречах с наставником его охватывала странная неловкость, хотя сам Анфимий тот случай вспоминал не иначе как со смехом. И только взгляда Мины Всеслав по-прежнему не понимал. Пожалуй, если бы Мина ещё раз взглянул на него ТАК ЖЕ, он, Всеслав, понял бы. Но епископ избегал встречаться взглядом с княжичем, словно знал о нём что-то стыдное или опасное (для него, Мины, для церкви, а то и для Руси всей опасное!) и боялся выдать это взглядом, боялся, что и он, Всеслав, поймёт это и узнает тоже.