Семейный альбом. Трепетное мгновение - Юрий Пиляр 8 стр.

А мне они всё равно нравятся. Особенно Елена Клавдиевна. У неё седая, будто серебряная, голова и прямой нос. У неё одна рука плохо двигается, она болела параличом! Ксенька вчера ходила к ней помогать по хозяйству.

Сейчас Ксенька сияет голубыми глазами  тоже наслаждается. Уселась около мамы и берёт печенье за печеньем и медок, и ей ничего. Никто не глядит на неё строго. А лицо Иры, я вижу, начинает краснеть. Сейчас она скажет Beре Клавдиевне бестактность, как это называет мама. Она этого очень не любит.

 Юра, покажи нам, как на Троицын день пляшут, вдруг говорит мама.

Она из-за Иры меня это просит, я знаю. Ладно, мама, я тебя выручу. Я слезаю со стула, и папа слезает и отодвигается к фикусу, и все снова начинают улыбаться, даже Ира, и смотрят в ожидании на меня.

Ничего, пусть подождут. Я скидываю башмаки: босым плясать ловче. Елена Клавдиевна поворачивает серебряную голову ко мне. Ксенька замирает и перестаёт жевать! Сейчас oни посмотрят, как пляшут на Троицын день, пусть полюбуются.

Я отвожу руки назад, приближаясь к Елене Клавдиевне, и останавливаюсь шагах в двух от неё. Потом, вздёрнув подбородок и чуточку выждав, начинаю отчаянным голосом, как пьяные парни, первую часть частушки:

Тут я топаю пяткой и, разворачиваясь влево и уронив голову на грудь, иду по кругу, выделывая ногами что полагается.

Я прохожу два круга, сам себе подыгрывая языком, как на гармошке, потом снова останавливаюсь напротив немного оробевшей Елены Клавдиевны, отвожу руки назад и отчаянно-пьяным голосом, как те парни, допеваю частушку:

Опять топаю пяткой и опять, свесив голову и чуть согнувшись, как парни, иду, приплясывая, по кругу и подыгрываю себе языком.

 Браво!  говорит папа.

 Молодец!  выкрикивает Ира.

 Ладно аль нет?  спрашиваю я Веру Клавдиевну. Я выставляю одну ногу вперёд и будто курю: подношу два пальца ко рту и дую.

 Хорошо, хорошо,  растерянно произносит Вера Клавдиевна и делает такой смешочек: «М-м-м-м»  с закрытыми губами, как коза, когда подзывает козлёнка.

 Ещё?  спрашиваю маму.

Мама кивает, она уже хорошо на меня смотрит.

А Ира берёт балалайку, и в глазах у неё прыгают веселые чёртики.

И я опять пою, обращаясь к испуганной Елене Клавдиевне:

И после пляски под Ирину балалайку:

Снова пляшу, а Ира подзадоривает меня:

 Вприсядку, вприсядку, Юрка!

А Ксенька орёт:

 Дробью!

Я иду вприсядку, и дробью  пятки у меня твёрдые,  и пою снова, всё больше пугая бедную Елену Клавдиевну:

И чтобы было совсем так, как на Троицын день, я закладываю пальцы в рот и свищу  я это тоже умею.

Елена Клавдиевна, кажется, близка к обмороку, Вера Клавдиевна делает своё: «М-м-м-м»  и немножко побледнела, мама сконфуженно молчит  может, я перестарался? А что папа молчит? А папа заслонил лицо рукой и беззвучно трясётся от смеха. А Ира продолжает наяривать на балалайке и улыбается, как Мефистофель. Вот она рада-то, я представляю!

 Ну, довольно, Юра,  говорит с улыбкой мама,  ты устал.

 А и нисколечко

 Поди ко мне, ты сегодня спать не будешь.

 Да,  говорит, вставая, папа.  Раскачу катушку ниток Картина точная!

И он своим особенным движением проводит ладонью по моей голове, как будто ввинчивает винтик. А Ксеня мне потихоньку печенье в карман суёт. И Ира подобрела и не будет говорить бестактность. А Вера Клавдиевна с Еленой Клавдиевной потому так растерялись, что они к этому не привыкли: они всё время жили в Вологде, в самом городе, они к нам только этим летом переехали.

Сёстры, Люба и костыли

 А не хватит ли тебе, Юрка, дурака валять?  как-то говорит мне Ира.

Я нашёл на чердаке костыли, подтянул под себя ногу, зажмурил глаза и расхаживаю по комнате. Как наш секретарь партячейки, которому оторвало ногу на войне. Ксенька зажимает пальцами нос: от костылей несёт йодоформом (это такой зеленоватый порошок, он у папы есть). А мне так очень нравится ходить на костылях: упрёшься на них и переставляешь ногу, упрёшься и переставляешь.

 А что я могу, если я без ноги?  говорю я Ире, когда она ещё раз спрашивает, не хватит ли мне валять дурака.

 Перестань, маме будет дурно,  ворчит Ксенька. Выброси эту гадость!

Мама сейчас на кухне, а папа уехал. Он в выходной всегда уезжает или уходит пешком в дальние деревни. Он там проводит собрания о культуре животноводства и как надо правильно выращивать овощи. Я не люблю, когда папы нет дома, его я сразу послушался бы.

 А как это  валять дурака?  пристаю я к Ире, которая читает книгу.

 Отвяжись и не стучи.

 А я и так не привязан. Ты мне объясни, раз ты учительница  как это валять дурака? Какого дурака?

 Я пойду маме скажу,  грозится Ксенька.  Развёл такую вонь, даже голова заболела.

Она сидит над задачником. У неё плохо решаются задачи, вот она и сидит в выходной день.

 Вонь не разводят, это цыплят разводят,  смеюсь я над Ксенькой.  А ты скоро заревёшь, потому что тебе всё равно не решить. Ты бестолковая,  добавляю я и поворачиваюсь снова к Ире.

 Юрик, иди к Кораблёвым,  говорит Ира.  Иди к Любе, к Володе, покажи им костыли.

Ой, хитра! Она нарочно ласковым голосом говорит, знает, что я люблю, когда мне говорят ласково. Если бы она не хитрила, то я бы сразу пошёл. Интерес мне какой с ними, с ворчуньями-сёстрами, сидеть!

 А леденцов дашь?

 Дам, дам, отвяжись!  Ира опять уткнулась в книгу.

 Не дашь,  говорю я уверенно.

Она просто забудет о своём обещании, я знаю. Она лишь тогда не забывает, когда скажет «честное комсомольское или когда, потеряв терпение, отколотит меня.

 Ладно, посмотрим, какое твоё комсомольское!  Я ей специально это говорю. Теперь, может, и не забудет.

А она вдруг захлопывает книгу и спускает ноги в чулках с дивана. Она всегда так внезапно перестаёт читать. Она всё делает внезапно и неожиданно: она порывистая.

 Знаешь, что я придумала?  Ира, приоткрыв рот, улыбается и моргает зеленовато-серыми глазами.  Я тебя возьму в физкультурный кружок. Тогда по крайней мере перестанешь балбесничать.

 Вы мне ещё долго будете мешать?  чуть уже не ревёт Ксенька.

 Иди в папин кабинет,  говорит Ира. Ей, видно, делается жалко Ксеню-мученицу, и она ещё говорит:  Иди, Ксенюшка, я тебе потом помогу.

Ксеня с покрасневшим носом молча забирает со стола задачник и тетрадку, а Ира опять, довольно улыбаясь, смотрит на меня. Ей самой нравится, что она насчёт меня придумала. Но я ей пока не очень верю.

 Правда, в кружок возьму, честное комсомольское,  говорит она.  А теперь катись, мне тоже надо позаниматься.

Я бы даже поцеловал её, какая она хорошая, но она этого не любит. Я только делаю Ире ручкой и, подхватив костыли, качусь из комнаты.

Я иду к Кораблёвым. Сперва я припрятываю костыли в коридоре, где стоит ларь с мукой, а потом стучу к ним в дверь. Это меня Анатолий Евлампиевич научил  стучаться в дверь. Он отец Любы и Володи. Он заведующий нашей школой.

Люба сидит за столом и рисует. Володя складывает кубики на полу  он на год помладше меня.

 Ты чего рисуешь, Люба?  спрашиваю я, усаживаясь рядом с ней.

Люба перерисовывает из книжки цветы.

 Дай листочек, я тебе тоже что-нибудь нарисую.

Она даёт мне листочек и толстый карандаш.

Я рисую ей корабли, с мачтами, с трубами, с чёрным дымом. Нарисую один и погляжу на неё. Потом нарисую второй и опять погляжу. Мне нравится смотреть на её лицо.

Мне её нос нравится. Я люблю, чтобы у людей был не толстый нос и не курносый. У Иры  курносый, и она, когда смотрится в зеркало, страдает. А у Ксеньки нос картошкой.

Я устал от их носов. Ещё я гляжу на Любин лоб и на глаз Я её люблю  из-за носа и из-за всего лица. Мне даже её голова нравится, хоть на ней короткие волосы, как у мальчишки.

Я бы потрогал её голову, но боюсь  рассердится. Она у неё тёплая, голова, и большая. У Володи тоже большая и тёплая,  у него я трогал. Они на своего папу похожи. У Анатолия Евлампиевича тоже большая голова, но не тёплая. У него очень чёрные глаза, и, когда он смеётся, они делаются узенькие, с огоньками.

Мы с Любой однажды вечером так сидели, сидели, и я чуть не уснул за их столом  всё не хотел уходить. Мы тоже рисовали.

Я рисовал свои корабли, а потом стал говорить ей слова, которые прочитал в журнале, где были нарисованы матросы. Люба сказала, что это неприличные слова  так ругаются. Я этого никак не мог понять, потому что у нас мужики, когда бьют лошадей, ругаются совсем не так. Но я больше не стал повторять этих слов, чтобы Любе не было неприятно. Я уже и тогда ее любил.