Омельян, хотел того или нет, также вынужден был признать сложившееся положение дел. Его тогда закрутил вихрь войны. Омельян Вернига был сотником, выполнял с побратимами самые рискованные поручения и задания, о которых, потомки, не рассказывали даже в наше время. Прошел Вернига вместе с Богданом от Сечи до Берестечка без отдыха и на одном дыхании, да только война рано или поздно дает о себе знать. Не беспредельны людские силы, особенно, если их умело подтачивают, а те, кто поддаются на уловки, только все больше ранят себя. К чему это я говорю? К тому, что легко, споткнувшись, упасть, а вот вставать и подниматься, когда ты лежишь, гораздо сложнее, чем не упасть
Что же Верниги касаемо, то казак без приключений до места добрался. Денег у него не было, а как-то переночевать надо было, да еще и с конем. Можно было коня продать, но Вернига, глядя на красавца-коня, не решился совершить такое святотатство. Животное, пока казак на нем до места добирался, начало чуять в нем хозяина, да у этого хозяина ничего не было для того, чтобы накормить верного друга. И тут казак решился на «подвиг». Коня на время у знакомых оставил, а сам пошел по городу пройтись, посмотреть, как люди живут, где и на чем заработать можно.
Война-то продолжалась. Конца и края ей не было видно. Только с некоторого времени Вернигу война не прельщала. Вдоволь пороху нанюхавшись, казак решил, что пока он важное дело не сделает, товарищам не поможет, не воевать. Знакомых у Омельяна много было, да друзей не было. Все полегли. Побродил казак по Чигирину, да на окраину вышел, сел и задумался, что дальше делать. Вокруг никого не было видно. Вернига зевнул, а потом вздохнул. Дело не ладилось. Уже хотел, было, встать, да обратно пойти, как вдруг, присмотревшись, увидел впереди себя в шагах двадцати как сгущается темная энергия. Казак, глядя на это, прищурился.
«Везет мне, подумалось ему. Никак Люц снова о себе напоминает».
И в выводах казак не ошибся. Едва заметный темный вихрь перед ним сгустился, и перед казаком вдруг возникла фигура. Мужчина, стоящий перед Вернигой, был в костюме богатого шляхтича, выставлял вперед грудь, победно слегка поглаживал усы, с высоты взирая на казака. Казак молчал, а мужчина, стоящий перед ним, не спешил заводить беседу.
«Вот нечистый привязался, подумал Омельян. Видать, я ему сильно нужен, раз является. Смотри, как вырядился, шапку богатую надел, хоть сейчас тепло, не зима. Впечатление, что ли, на меня произвести хочет? Так ведь рога спрятать все равно не получится».
«Что это ты меня в мыслях рогатым называешь, даже обидно», начал беседу Люц.
«Так что же ты рога выставил и красуешься?»
«Рога-рожки это не главный мой атрибут. Они всего лишь связь осуществляют с главным, с тем, который на небесах сидит», при этом Люц подъемом головы указал на небо.
«А я-то всегда думал, что на небе бог главный», решил поддержать мысленный диалог Вернига.
Беседует Вернига с Люцем, а сам думает, как бы это ему отцепиться от нечистой силы, да так, чтобы эта рожа его больше не донимала, а Люц, видимо, решил казака просветить, да и говорит:
«Ты меня только в одном обличье видишь. У меня ликов много. Кем хочешь, могу прикинуться. Что же касается бога, то тебе какой из них больше нравится?»
Казак от такого слегка оторопел.
«Что, и богом можешь прикинуться?»
«Любым и на раз».
«А ксендзом можешь?»
В следующую секунду лик Люца изменился. Вместо победно стоящего шляхтича, держащегося одной рукой за эфес сабли и время от времени проводящего рукой по усам, появился ксендз, да не обычный, а высокое положение в церковной иерархии занимающий. А как только появился, сразу же казаку начал проповедь читать о послушании, пока Вернига его не остановил.
«Я смотрю, ты везде успел».
«Так и небо, и земля давно поделены, казаче. Вот только вы, казаки, тут по свету мыкаетесь, да все не хотите покоряться, все свободы какой-то хотите. Глупо это. Что смотришь на меня? Хочешь убить? Давай, заведись, будь злее!»
«Нет, подумал казак, я тебе такой радости, как с саблей на тебя кидаться, не доставлю. Хватит, ты меня больше на этом не проведешь».
«Что ты молчишь? Саблю из ножен не достаешь? Я тут, рядом с тобой. Убей меня, прояви свою злость и тебе станет легче».
«Чертяку не слушай, донеслась в это же время до казака посланная кем-то мысль. Обманет и тебя еще больше запряжет в свое ярмо».
«Может, проговорить что-то?» пронеслось в голове у Верниги.
«Что ты молчишь? Саблю из ножен не достаешь? Я тут, рядом с тобой. Убей меня, прояви свою злость и тебе станет легче».
«Чертяку не слушай, донеслась в это же время до казака посланная кем-то мысль. Обманет и тебя еще больше запряжет в свое ярмо».
«Может, проговорить что-то?» пронеслось в голове у Верниги.
А Люц, видимо, мысли казацкие слышал, и давай Вернигу подзадоривать:
«Казак-молодец, ты перекрести меня. Я уйду сразу же. Знамения испугаюсь».
Вернига на побуждения Люца попался, как он говорил, так и сделал, а Люц, как увидел напрасные казацкие старания, так только давай хохотать. Теперь перед казаком стоял уже не ксендз, а корчмарь с брюшком. Он зло и, одновременно, хитро и озорно щурился, а в руках у него была полная кружка горилки. Люц, глядя на казака, хлебнул горилки, а потом, залихватски подмигнув Верниге, влил в себя горилку, крякнул, вытер усы и воззрился на казака. В это же время кружка в руках корчмаря вдруг оказалось вновь полной заветной влаги, но пить снова корчмарь не стал. Хитро усмехаясь, он начал выливать влагу из кружки. Горилка стекала на землю тоненькой струйкой, а из нее вначале маленькая, а потом все больше, рождалась змея зеленовато-темного цвета.
Эта змея каким-то непостижимым образом обвила одну из ног корчмаря, а потом исчезла, как будто ее и не бывало. Вернига смотрит, а на него глядит корчмарь. Вспомнил он сразу же заветы батьки, который не раз и не два говорил, что в глаза нечистой силе смотреть не надо. Казак так и сделал, а Люц в это время и говорит:
«Корчмаря видел?»
«Я его лицо вовек не забуду», мысленно пообещал казак.
«Его тебе найти надо. Как найдешь, я скажу, что сделать».
«И все?»
«Нет, это только начало. Потом шляхтича найдешь. Он против казаков воюет. Придется тебе дальше на запад идти, но это все потом, как с прежним заданием справишься».
«Я с нашими врагами не буду дружить», вырвалось у казака.
«Так и быть, неожиданно согласился Люц. Корчмаря найди, скажи, что от меня пришел. Он скажет, что делать».
«Корчмарь, выходит, твой друг?»
«Тебе какое дело? Делай, что говорят».
«Не буду я тебя слушать. Сам знаю, что делать».
«Как хочешь, отреагировал Люц, только долго жить после этого не будешь. Погибнешь быстро, а перед тем, как погибнуть, все, что было в тебе казацкого, исчезнет».
«Я твоих угроз не боюсь. Что касается смерти, так я не раз и не два ей в глаза смотрел, даже призывал, чтобы она меня взяла, а она все не шла».
«Так это я ей и сказал, чтобы пока на зов не являлась. Ты, казаче, мне нравишься, смелый ты и решительный, а еще, мне нужен. Поэтому-то и живешь».
«Говорить можешь, что хочешь, да только я тебе не подчиняюсь».
«А вот это неправда. Мы же с тобой договор заключили. И ты сам согласился на то, чтобы я к тебе являлся, а ты выполнял все то, что в договоре прописано».
«Что-то я не помню, чтобы так было. Дуришь ты меня. Ой, дуришь!»
Только Люц не шутил. В следующее мгновение перед казаком в воздухе появилась рукопись, на которой казак расписался, да еще и кровью в том, что он согласен на все условия, да только Вернига Люцу не поверил.
«Ты мне можешь все, что угодно, показать, да только все равно я тебе не верю. Не подписывал ничего».
«Как же не подписывал? притворно изумился Люц. Ты же горилку пил?»
«Пил, а кто ее не пробовал?»
«Вот, кто не пробовал, тот со мной договора и не заключал, а ты, казаче, все дно быстрее хотел увидеть. Шинкарь, тот свое имеет, как и я, с каждой кружки. Только ему ты платишь серебром и золотом, а мне более ценной монетой».
«Это какой же?» удивился казак.
«А ты не догадываешься? Харой и жизненной силой. Я охотно с каждой кружки такую плату принимаю. Людей много, пьют почти что все, а мне навар».
«И когда же ты успел под себя этот промысел взять? Раньше вроде тебя в этих краях не было. Заезжий ты, как я вижу».
«Да, я гость из Европы. Впрочем, нас пока что тут мало. Конкуренции почти нет. Люди только в здешних местах непослушные. Там давным-давно со всем смирились, да все поняли, а тут одни смутьяны. Хоть тебя взять. Ни кола, ни двора, ни сына, ни жены, только пистоли да сабля. Что за житье такое бесшабашное?»
«Зато вольное. Нет надо мной хозяина, мысленно произнес казак и прикусил себе язык, подумав: Как же это нет, если некоторые тут на эту роль претендуют».
Только эту мысль казак Люцу не направил. Чертяка же спорить не стал, только сказал:
«Все равно на ваши буйные головы вскоре управа найдется. Мы вас под себя возьмем. Откуда я прибыл там, знаешь ли, уже давно под нами все ходят, а тут непорядок свобода, зато есть такие жирные барашки, на которых можно ездить и ездить. Ты, казаче, тому пример».