Когда Петр приходил к другу в последний раз, забор был выше. С тех пор некрашеные доски сильно вросли в землю и потемнели от дождей. Эсхил не глядя просунул пальцы в щель между калиткой и столбом ворот, откинул хитрую щеколду. Разбуженная несколько минут назад Варя издала звук, которым, наверное, можно было бы разрезать не очень толстый лист металла, и кинулась к пустующей собачьей будке.
Ва-ря-ос-то-рож-но! скороговоркой метнула вслед дочери Татьяна.
Благоразумная Глаша спряталась за мать и оттуда недоверчиво разглядывала новые владения: баньку и сарай по левую сторону; валявшиеся рядом с банькой колун и несколько поленьев; устланный прапралиствой сад, деревянную кадку, небольшой дом впереди.
Потеплеет шашлык будем жарить, кивнул глава семейства на покрытый мхом мангал и стал нашаривать под крыльцом ключ, оставленный там соседкой, которая присматривала за домом. На лице Эсхила смешивались торжество хозяина и желание не разочаровать.
Хоромы состояли из сеней, трех комнаток и крохотной кухоньки. Петру было приятно снова видеть знакомую обстановку, вдыхать напоминающие о хороших временах запахи. А пахло тут яблоками из кухни и сухой шерстью от зеленого паласа в зале. Из комнаты, принадлежавшей когда-то будущему студенту «Щуки», тянуло старыми книгами и химическим душком магнитофонной пленки на большие бобины с лентой он записывал Высоцкого, которого оба тогда боготворили. Удивительно, но все это благоуханье за столько лет не выветрилось.
Варя и Глаша с криками помчались делить территорию. Эсхил оседлал стул в столовой:
Будем чай пить, Татьяна Владимировна? У нас там с поезда осталось что-нибудь?
Татьяна ушла ставить чайник.
Тоже актриса? спросил Петр.
В «Щуке» и познакомились. Потом вместе в театре служили.
Ты ведь в «Выдающемся» играл?
Ну так! С Юрой Филимоновым гримерку делил.
Да ладно?
Точно. Татьяна Владимировна! Ты куда фотографии театральные упаковала?! Погоди, Петше
Эсхил ушел, но быстро вернулся с тяжелым фотоальбомом:
Вот это мы с Юрой Филимоновым. Когда я пришел в театр, он уже болел.
Ты его так и называл Юра?
Нет, конечно. По имени-отчеству и на «вы». Это Сашка Горевой Дашка Солдатова А это весь наш курс.
На последней фотографии стояли, сидели и даже лежали те, кого сегодня каждый день показывают по телевизору. Только гораздо моложе.
Майданников? удивился Петр.
Педагог мой.
Ты говоришь, насовсем приехал а театр как же?
Так-то, брат ты мой, следишь ты за успехами друга, с деланой укоризной нахмурился хозяин дома. Не любишь ты меня. Не любит он меня, Татьяна Владимировна! снова крикнул в сторону кухни Христофоридис.
Мы когда в последний раз виделись-то, Эс! То пересеклись ты на каникулы приехал, потом через год еще раз, и все. Потом родители твои умерли, ты телефон поменял, мы квартиру продали и потерялись. В соцсетях тебя нет
Да ну их!
Но мы все, с кем в студию ходили, гордимся тобой. А уж когда «Белоручек и замарашек» по телевизору показали, то вообще!
Так и испортить человека недолго, заскромничал Эсхил. Кого из студийцев-то видишь?
Генку встречаю она на радио работает. С Леней случайно сталкиваемся. Толян Кишканов изредка позванивает.
Хорошо бы собраться. Как они?
Генка все такая же хиппует, клюшка. Леня чего-то в пивной компании делает, не знаю толком. Вроде поддать не дурак и по-прежнему идеями фонтанирует. А Толян вообще не просыхает. Говорят, мать валтузит.
Теть Люду? Вот урод! Он с самого начала в студии случайным человеком был.
А кто там был неслучайным? Кроме, как выяснилось, тебя. Так ты чем занимаешься-то теперь?
Я, Петше, режиссер. Документалист. В прошлом году фильм снял о греческих и российских храмах, о православной вере. Теперь буду о своем многострадальном народе кино делать.
Последние слова Эсхил произнес с иронией, но Петр помнил со своим многострадальным народом Эс носился еще в далекую студийную пору, только называл себя тогда не греком, а ромеем2. В результате историю греков Авдеев знал лучше российской. Особенно период, касающийся геноцида понтийцев в Османской империи. Чтобы выжить, прадед Эсхила взял турецкую фамилию Кер-оглы: турецкие фамилии брали тогда все оказавшиеся под гнетом турок греки. С ней и бежал в Россию.
Церкви я по всей стране снимал, широко махнул рукой Эсхил. Куда только не ездил! И сюда приезжал закладку нового храма Покрова Пресвятой Богородицы запечатлеть. Ты хоть знаешь, что рядом с Покровским храмом начали новый строить?
Как-никак в газете работаю. Так ты, паразит, приезжал и не зашел?
Ты же квартиру продал! Я три дня был, даже у цыган на свадьбе погулял. Искать некогда было. Да и возвращаться в Святоград уже тогда собирался: вот, думал, перееду повидаемся. А премьера у меня в Храме Христа Спасителя проходила, представляешь! Из Салоник специально хор приезжал, тридцать человек. Теперь вот со съемками фильма про греков помотаться предстоит сначала по Черноморскому побережью Кавказа, потом в Краснодарский край, в Ставрополье В Грецию поеду снимать тех, кто туда в перестройку из России отвалил.
Татьяна принесла вазочку ломаного печенья в крошках заварки, копченую колбасу, чашки с изображенными на них ландышами мама Эсхила доставала их, когда приходили гости. Обветренными, в царапинах руками новая хозяйка раскладывала чайные ложки, ссыпала в сахарницу кубики рафинада из кулька. Она снова не пыталась подать себя: черный платок на голове сменила застиранная косынка, только теперь не повязанная по брови, а открывающая лоб.
Почуяв еду, к столу притопала Глаша. Неуклюже протиснулась между холодильником и стеной в угол. Ткнула вилкой в кусок колбасы.
Бери-бери, Чимбуртында, поощрила мать. Скоро Великий пост тогда нельзя будет. Это когда Глашка у нас говорить училась, такое словечко болтала «чимбуртында». Никто так и не узнал, что означает.
Эсхил и Татьяна встали.
Молитву-то надо прочитать перед вкушением, пояснил Христофоридис. Мы же не басурмане какие.
Петр поспешно поднялся.
Ты вообще-то крещеный? уточнил Эсхил.
Спрашиваешь!
В душе Авдеев считал себя верующим, поэтому, хоть и расценил происходящее как вмешательство в свою личную жизнь, в чтении молитвы ничего зазорного не увидел. Даже наоборот: это выглядело так облагораживающе. До сих пор крестным знамением он осенял себя единственный раз когда жена после аборта стала поститься и настояла на том, чтобы оба они окрестились.
М-м-мамаська! Я все платье излисовала себе, все платье излисовала! перебила молитву влетевшая из коридора Варвара. Ее розовый сарафан покрывали разноцветные трассеры от карандашей.
Мо-о-ой золото-о-ой забасил Эсхил, потянувшись губами к младшей дочери.
Варька, зар-раза, стирать не успеваю! неожиданно заорала Татьяна и так жахнула ладонью по столу, что из вазочки на клеенку выпрыгнули обломки печенья.
Дочь с ревом убежала.
Внутричерепное давление у нее. Это нам за грехи наши, сказала Татьяна так буднично, будто объяснила, что в комнате нет света, потому что перегорела лампочка.
Эсхил потянулся к чайнику, подлил себе кипятку:
А ты как живешь, Петше?
Как все.
Женат?
Есть маленько.
Это та самая девочка, которую я видел, когда в первый раз на каникулы приезжал?
После школы Эсхил с Петром стали готовиться к экзаменам в «Щуку» учили Маяковского и Зощенко, репетировали этюды. Но тут у Авдеева слег отец, и в Москву Христофоридис поехал один. Отец сгорел всего за месяц, а на следующий день после похорон несостоявшемуся студенту принесли повестку из военкомата. Срочную он служил там, где только песок да верблюды.
Какое-то время Авдеев утешал себя, что поступит в театральный институт после армии, вчерашним солдатикам делали поблажки. Но, прослужив год, нечаянно начал писать рассказы вполне себе приличную прозу о том, для чего люди просыпаются каждое утро.
Уволившись из армии, Петька пошел на филфак Святоградского университета и женился на милой медсестричке Стелле, приходившей делать уколы его маме Анне Антоновне. Старший товарищ Январев записной ходок из их же студии советовал: «Не женись рано, погуляй». Но начинающий писатель не послушал.
Медсестричка оказалась доброй, однако совершенно не приспособленной к домашнему хозяйству. То, что другие женщины делали шутя, ей давалось мучительно. Поначалу Стелла тщилась соответствовать покупала ткань для штор не в цвет обоев и утюжила мужу брюки так, что он переглаживал заново, но после рождения дочери словно надорвалась: уже четырнадцать лет Петр сам следил, чтобы у него не переводились чистые рубашки, и штопал себе носки. В конце концов писатель решил: нужно разводиться хорошо, дочка подросла