«Сарданапал, надменный азиат, зачем мой шарф служил тебе жилищем?»19 Какой образ Сарданапал жил в шарфе!..
Да нет же, Генка, не шарф, а шкаф!
А-а, так я неправильно услышала! Жаль: «шарф» было бы глубже.
Зато Авдеев стал замечать вечно мокнущее в ванне Бумагиных белье, покрытый жиром кафель на кухне и блуждающих по дому кошек со свалявшейся шерстью первых, которых ему, завзятому кошатнику, не хотелось погладить. В перестройку выбившийся в бизнесмены Генкин старший брат Дима сделал у родителей кое-какой ремонт. Первые полгода квартиру было не узнать, но потом все вернулось на круги своя
Кстати, Христофоридис в этот рассадник передовых взглядов почти не заглядывал. Зато часто бывал тут бабник Январев. Однажды он даже завел с Генкой интрижку так, из страсти к коллекционированию. А та, дурочка, влюбилась и долго страдала.
Иногда она рассказывала Петьке о своих романах в основном с питерскими рок-музыкантами. Но одни умирали от передоза, другие уезжали за границу, третьи женились. Только не на Генке, а на фигуристых поклонницах. Все любят полных людей за доброту и веселый нрав, но мало кто видел, как размазывают они по лицу слезы бессилия.
Со временем Генкин клуб-салон как-то сам собой рассосался парни обросли семьями, а умненькие очкастые девахи превратились в старых дев или матерей-одиночек: теперь вместо того, чтобы коротать вечера за чашкой кофе, они устраивали личную жизнь или проверяли у детей уроки. Много лет не заходил к подружке и Авдеев они случайно сталкивались в городе да переписывались в Интернете.
Сейчас ему было приятно, снова приподнявшись на цыпочки, поскрестись в окно. Потом они с Христофоридисом прошли направо к подъезду, подождали, пока им откроют.
Да ты еще крепкий старик, Христофор! толкнула Генка Эсхила в плечо кулаком пухлым, как надутый целлофановый пакет.
К ногам Авдеева сразу прильнул ласковый зачуханный котюня. В проходной комнате в кресле по-прежнему кемарил еще сильнее нахохлившийся папа. Знакомая келья была оклеена теми же, что и тридцать лет назад, обоями; со стены парусом свисала порыжевшая афиша «Движение в сторону весны», обещавшая выступление легендарной группы в ДК МИИТа. Если честно, Авдееву их музыка никогда особенно не нравилась набор культурных кодов «для своих», и только. Но сейчас в комнате звучала именно она, и Петр слушал не без удовольствия. Писатель словно в прошлое перенесся, а этого иногда так не хватает. Вот, думаешь, посидеть бы вместе, как бывало, и начинаешь соваться по старым адресам. А люди стали другими: тот подкаблучником, другой жлобом, третий чиновником. Экскурсию в прошлое портили монитор компьютера да стеллаж, где с магнитофонными бобинами в потертых коробках теперь соседствовали компакт-диски.
Молодцы, что сегодня зашли, завтра у меня эфир, похвалила Бумагина, разливая по чашкам кофе. Прорези рукавов ее шелкового кимоно обнажали пудовые, как из гипса вылепленные предплечья. Наших вообще никого не вижу, только вот Пита иногда, да Анатоль денег на опохмел забегает занять. Потом ботл вайна купит и ходит сияет.
А ведь он мне звонил, вспомнил Авдеев. Говорит: «Петруся, дай телефон грека: пусть в церковь сводит, грехи на мне»
Это про какие он грехи? Прежде чем сесть, Христофоридис выгнал из кресла старую, тяжелую кошку. Что мать бьет?
Зеков, говорит, в армии поубивал. У них зона рядом была: пятеро мазуриков сбежали и от ментов отстреливались. А командир знал, что Толян на стрельбу ходил. Ну, наш друг их всех и положил из автомата одиночными.
Врет, может? засомневалась Генка. У него уж, поди, давно «белка» началась.
Вряд ли, возразил Авдеев. Я сейчас вспоминаю он когда из армии пришел, пытался про каких-то зеков рассказывать, а я внимания не обратил. Теперь вот плачет.
Это в нем водка плачет, заключил Христофоридис. Он ведь мне не перезвонил: значит, протрезвел и сразу каяться расхотелось.
Из колонок лился вибрирующий тенорок:
Здравствуй! Я так давно не был рядом с тобой.
Но то, что держит вместе детей декабря,
Заставляет меня прощаться с тем, что я знаю,
И мне никогда не уйти до тех пор, пока 20
Шифровка шпионская! хмыкнул Авдеев.
Генка ринулась на защиту:
Ты просто его не понимаешь!
Ну хорошо, о чем эта песня? поддержал друга Эсхил.
Генка ринулась на защиту:
Ты просто его не понимаешь!
Ну хорошо, о чем эта песня? поддержал друга Эсхил.
А о чем детские воспоминания? Сны? О чем рассвет над рекой?
Так все можно оправдать, не согласился Петр.
Не будем трогать Б. Г.21, пацифистски предложила Генка. Так ты, Христофор, значит, фильм про греков снимаешь?
Угу, причмокнул режиссер. Сейчас в Геленджик собираюсь. Заодно и родственников повидаю, у меня ведь одна часть предков выходцы из Константинополя, другая из Понта. Все, спасаясь, в Россию бежали. Прадед по линии отца в конце девятнадцатого века приехал из Трапезунда с фамилией Кер-оглы, я вам рассказывал. До этого он криптохристианином был. Вопрос на засыпку: кто такие криптохристиане?
Кажется, что-то подпольное, зажмурил один глаз Петр.
Эх ты, писатель! Почти все греки, жившие под гнетом турок, носили их имена и фамилии, но тайно исповедовали православие. Греков насильно заставляли ислам принимать, отбирали у родителей детей, убивали за вероисповедание. Но были и те, кто предпочли принять мученическую смерть, нежели отречься от веры.
«Начинаем греческую басню. Внимай, читатель, будешь доволен», подмигнула Петру Бумагина.
Ваша ирония, дорогие мои, тут неуместна, бросил взгляд исподлобья Христофоридис. Часто даже те современные люди, которые считают себя православными, думают, что святость это предназначение свыше и что когда-то для святости были другие условия. А раз так, зачем стараться, ходить в храм, держать посты и не блудить? Для чего напрягаться, если святым все равно не станешь? Но я хочу показать, что святые такие же, как мы, и было это не так уж давно. А российские мученики, которые пострадали после революции! Они жили не в Византийской, а в Российской империи, но также становились криптохристианами, мучениками за веру Христову.
Эс, руку на сердце ты сам смог бы совершить подвиг во имя веры? спросил Петр.
Не знаю. Сейчас скажу смог бы, а до дела дойдет
Авдеев заметил, как Генка подавила зевоту.
Брысь, Живро! ободрилась она, когда вспрыгнувший на журнальный столик бомжеватый котенок начал обнюхивать сахарницу.
Живро это, наверное, какой-нибудь рокер французский? предположил писатель.
Живро значит «живу в России», отчеканила Генка.
Петр усмехнулся:
А ты не очень любишь Родину.
Да, Пит, я не патриот и этого не скрываю! По нарочито спокойному тону Бумагиной Авдеев догадался, что наступил на больное.
Генка закурила следующую сигарету, Христофоридис прикурил у нее, и в комнатушке сразу стало труднее дышать.
Патриотизм это ложь и фарс, ответила Генка на вопросительный взгляд Эсхила. Им прикрываются люди, неспособные мыслить и творить. Она взяла со стеллажа цитатник для работников телевидения и радио, полистала его. Вот: «Душа и суть того, что обычно понимают под патриотизмом, есть и всегда была моральная трусость»! Не кто-нибудь Марк Твен сказал.
Ты передергиваешь, указательный палец Авдеева задвигался, как автомобильный «дворник». В Америке тогда негров линчевали и гражданская война прошла, а самого Марка Твена цензуре подвергали, вот почему он так сказал.
Нет, пиплы, как хотите, а патриотизм такое же мракобесие, как и религиозность.
Эсхил посмотрел на Генку глазами строгого карточного короля:
А что ты вообще знаешь о подлинной вере и о Боге, чтобы так говорить?
При слове «Бог» обычно добродушное Генкино лицо затвердело схватилось, как бетон на морозе:
Я уже знаю со слов Пита, что ты на православии завернулся.
Да я просто хочу понять
Я не стесняюсь говорить об этом. В моей картине мира Бог совершенно не нужен, моя логическая система не допускает Его существования. Когда я говорю, что не верю в Него, то имею в виду прежде всего Бога как личность. Он же наказывает людей страшно! Но может ли Тот, Который есть любовь, устраивать такое? Любящий не станет подвергать мучениям тех, кого любит, ведь человек сотворен по образу и подобию Божию, следовательно, и Бог должен быть таким же. А если нет, значит, он в лучшем случае отстраненный наблюдатель-экспериментатор, и тогда факт наличия Бога для нас должен представлять не практический, а теоретический интерес, поскольку никакие наши действия не могут привести к тому, что в этой или в следующей жизни он поступит с нами по-другому.