В воскресенье Кирилл был рукоположен во священники. Много передумал он и перечувствовал в течение тех немногих минут, когда на него, по чину церковному, возлагали этот сан. Вот пришла та минута, когда он формально и всенародно связал себя узами долга, без исполнения которого он находил жизнь неинтересной и несправедливой. В этот миг он почувствовал уважение к себе, к своей последовательности, к своему характеру. Он знал многих людей, которые говорили о лежащем на них громадном долге и у которых не хватало решимости перейти от слов к делу. И всю жизнь они говорят об этом долге и не идут дальше этих слов. Он оставил их позади, наметил себе цель, и вот сегодня он ступил твердою ногой на дорогу, которая поведет его к этой цели. Он не то чтобы возгордился или осуждал кого-нибудь, нет, но в эту торжественную минуту он не мог же оставаться равнодушным к самому себе и не похвалить себя за твердость духа.
Марья Гавриловна была в церкви. Сердце у нее усиленно билось, когда над Кириллом совершали обряд. Ей казалось, что этот обряд косвенным образом и над нею совершается, и когда Кирилла облачили в священническую ризу, она мысленно сказала себе: «Вот уж я и матушка-попадья!». Но вообще за эти три дня она пригляделась к костюму Кирилла и свыклась с новым положением. После обедни Кирилл сказал ей несколько торжественным, многозначительным тоном:
Теперь, Мура, жизнь настоящая начнется. До сих пор мы все только готовились!
И весь этот день настроение его было какое-то повышенное; глаза горели вдохновенным блеском, точно обряд, совершенный над ним в церкви, в самом деле переродил его. Мура пугалась этой перемены, которая какими-то неуловимыми путями отдаляла от нее Кирилла. Иногда он вдруг начинал казаться ей чужим, он священник с сосредоточенно строгим взглядом, говорящий тоном проповедника. Разве это тот милый, сердечный, близкий ей Кирилл, которого она полюбила? И в эти минуты ей становилось жутко; будущее представлялось ей смутным, неизвестным и холодным. Но это было минутное настроение, которое исчезало, опять приходило и опять исчезало.
Началась пробная неделя. Кирилл ежедневно служил в архиерейской церкви. Приходя домой, он обыкновенно был нервно возбужден и выражал крайнее нетерпение.
Скорее бы на место отправиться! повторял он по нескольку раз в день. И как долго тянутся эти приготовления!
Вот уж не понимаю! Не понимаю, возражала матушка, чего тут торопиться? Надоест еще в глуши-то киснуть! Господи как надоест!
Дорваться до дела, зарыться в него с головой, с душой и телом, отдаться ему безраздельно!.. восторженно говорил Кирилл, не обращаясь ни к кому и неопределенно глядя в пространство.
Матушка широко раскрывала глаза, пожимала плечами и уходила из комнаты. «Нет, думала она, необдуманно поступили мы, выдав за него Марью. Ничего не вижу я в нем хорошего. Городит несуразное Похоже на то, словно у него одной клепки не хватает» Но Муре она не высказывала своих заключений.
Едва только кончилась пробная неделя, в воскресенье после обедни Кирилл заторопился с отъездом. Мура была готова. Он всю неделю подгонял ее; она уложила все свое приданое в сундуки. К этому дню приехал из Устимьевки дьякон. Он взялся нанять фуру и сопровождать ее с разным скарбом до самого Лугового; Кирилл же с Мурой поедет на почтовых днем позже, когда там все уже будет приведено в порядок. В понедельник ранним утром дьякон, усердно помолившись Богу, двинулся в путь, а Кирилл пошел к архиерею за обычным напутствием.
Архиерей вышел к нему в темно-зеленой шелковой рясе, в клобуке и с длинными четками. Он собирался выехать со двора. Кирилла удивил несколько строгий вид, с которым он его встретил. Он не улыбался, не шутил и вообще отнесся к нему более начальственно. Кирилл объяснил это тем, что он теперь священник, в рясе, и, следовательно, архиерей является его прямым начальником. Он и раньше заметил, что с людьми, носящими гражданское платье, архиереи обращаются снисходительнее и проще. Архиерей говорил с ним стоя и сам стоял, тогда как прежде он всегда приглашал его садиться и сам садился.
Ты отправляешься на место своего служения? спросил он, перебирая четки обеими руками.
Да, думаю завтра отправиться, отвечал Кирилл.
Следовательно, ты не раздумал и стоишь на своем?
Нет, не раздумал.
А то я тебе дал бы хорошее место здесь, в купеческой церкви.
Ты отправляешься на место своего служения? спросил он, перебирая четки обеими руками.
Да, думаю завтра отправиться, отвечал Кирилл.
Следовательно, ты не раздумал и стоишь на своем?
Нет, не раздумал.
А то я тебе дал бы хорошее место здесь, в купеческой церкви.
Благодарю вас. Но я хочу в деревню
Архиерей нахмурил брови и пристально посмотрел ему в глаза.
Ты хочешь этого непременно? выразительно спросил он.
Кирилла удивил этот вопрос и эта перемена в тоне.
Да, я хочу этого, ваше преосвященство!
Помни, однако, строго-наставительно сказал архиерей, что в твоем новом сане никакие умствования не должны быть допускаемы. Ты должен быть пастырем твоих овец, не более.
Добрым пастырем, ваше преосвященство.
Разумеется, добрым, слегка возвысив тон, перебил его архиерей, но не думаешь ли ты, что все прочие пастыри не таковы? Нехорошо начинать службу с такими горделивыми мыслями.
Все это было до последней степени странно, и каждое новое слово архиерея приводило Кирилла в изумление. Откуда все это? Кто внушил ему эти подозрения?
Вот что, сын мой! прибавил архиерей, как бы несколько смягчившись. Ты для меня загадка. Одно из двух: или ты добрая и простая душа, или в тебе сидит демон возмущения.
Возмущения! воскликнул Кирилл. Вы прежде не думали так, ваше преосвященство.
В лице архиерея можно было заметить легкое смущение. Казалось, ему даже сделалось стыдно за это испытание, которому он подверг ни в чем не повинного человека. Он улыбнулся, поднял руку и потрепал Кирилла по плечу.
Нет, я знаю, что у тебя невинная душа, мягко и дружеским тоном сказал он, однако же блюди! Мне известно, что, будучи в академии, ты с умниками знакомства вел. Я уважаю умных людей, хотя бы и светских, но светские идеи неприложимы к иерейскому сану. Служи меньшему брату, единому от малых сих, это хорошая идея, но удаляйся всякой предвзятости. И осторожен будь, ибо твою добрую идею немногие понимают, а непонимающие во всяком добре могут зло отыскать! Осторожен будь! Это тебе мое отеческое напутствие!
Он с большим чувством поблагословил Кирилла и даже облобызал его и отпуская, прибавил:
Дерзай!
Кирилл вышел от него в большом недоумении. Не было никакого сомнения, что у архиерея с кем-то была про него речь. Этот «кто-то», конечно, человек сведущий про его жизнь в академии. Кто бы это мог быть?
Он нанял извозчика и поехал в соборный дом. У самых ворот, когда он уже слез с брички, ему попался на глаза молодой Межов, который подлетел к нему и прямо заявил:
Утвердили, брат, таки утвердили. Разумеется, сперва исправляющим должность, а потом и совсем утвердят.
Кирилл понял, что речь идет об инспекторстве. Межов осмотрел его и продолжал:
А ты уже в рясу облачился?! Скоро. Вот, признаюсь тебе откровенно, чего я не понимаю, так именно этого!
Ну что ж я с тобой поделаю, коли ты не понимаешь! поспешил ответить Кирилл.
To есть, как сказать Я понимаю Деревня, слияние с народом и прочее Только это, извини, глупо!
До свидания Я спешу! оборвал его Кирилл, кивнув головой, и быстро скрылся в калитку. Не любил он разговаривать с этим господином. О чем бы они ни начали разговор, всегда оказывалось, что их мнения как раз противоположны. Они как-то органически, безнадежно расходились во взглядах. К тому же Межов был болтлив и любил развивать свои взгляды в многословных тирадах.
«Этот сболтнул дядюшке-ректору, а дядюшка-ректор поведал архиерею с соответствующими случаю комментариями, вот и вся история», подумал Кирилл, и для него в самом деле стало все ясно.
VВ среду, около двух часов дня, почтовая таратайка, окруженная густым клубом пыли, из глубины которого, как из таинственного облака, раздавался зычный лязг почтового колокольчика, вкатилась в пределы местечка Лугового. С первого взгляда можно было понять, что это поселение лишь по недоразумению сделалось местечком. По какому-то случайному признаку люди вообразили, что место это бойкое, удобное, и давай строить хату к хате. А может быть, в прежнее время здесь пролегала большая торговая дорога, которая собрала сюда народ; а потом, с проложением новых усовершенствованных путей, пункт этот остался в стороне.
Луговое было без толку разбросано на расстоянии добрых двух верст в длину да на версту в ширину. Хаты были приземистые, крытые старым, давно почерневшим камышом, и это были хаты прежних владельцев, у которых некогда был еще достаток. Они прилегали к главной улице, неподалеку от узенькой речки, поросшей куширем13 и окаймленной густой стеной зеленого камыша. На этой улице стояла и церковь, небольшая и невысокая, с единственным зеленым куполом и без колокольни. Колокола висели под деревянным навесом, укрепленным на двух столбах. Далее в обе стороны шли узкие проулки, застроенные большею частью землянками с низенькими земляными крышами, на которых привольно росли бурьян и лопух, а кое-где посеянный лук и даже огуречная гудина14. Таким образом было ясно, что позднейшие поколения отличались уже откровенной бедностью и селились прямо в землянках.