Страшно захотелось курить. Я нащупал свою сигарету в кармане (без фильтра, без фильтра!), зажигалку, закурил. Так-то будет лучше.
Абсолютный слух это же прекрасно! Редкость. У меня вот нет абсолютного, хоть и композитор.
А зачем он мне, повторила она, если я всё слышу и не могу потом напеть на экзамене простой аккорд?
Почему?
Не знаю. Когда волнуюсь, начинаю фальшивить, голос срывается или вообще пропадает. Вот как сегодня. Врач говорит, несмыкание связок.
Я снова почувствовал страшную усталость. Ну, сказать ей напоследок что-нибудь утешительное и домой.
Послушайте, вам сколько лет?
Отчаяние на лице. Как будто жизнь закончилась.
Четырнадцать.
Господи, миленький мой, да о чем мы вообще говорим? Через годик и приходите. Позанимаетесь с педагогом (о господи, зачем я это говорю) и приходите.
Нет. Я больше никогда сюда не приду.
Она так решительно это сказала, так отчаянно, что мне на секунду стало интересно.
Что так?
Профессор, если мне, всхлипнула, поставили четверку, я никогда не буду великим музыкантом. А обычным я не хочу.
Не рассмеяться бы. Лучше затянуться еще разок-другой. Кажется, я все-таки улыбнулся.
А мне-то что теперь делать прикажете? Я профессор, преподаю, даже вот сольфеджио принимаю у таких как вы на экзаменах, но считаюсь самым обычным музыкантом (ну неправда! сказал голос внутри). Вот помру стану великим. Надеюсь, скоро уже.
Плакать она перестала и смотрела теперь на меня во все глаза.
Так что давайте, миленький, поднимайтесь и домой. Родители, наверное, с ума сходят.
Их нет. Они в отъезде, надолго. Они вообще не знают, что я сюда поступала. Они не хотели.
А что хотели?
В инженеры. Как они говорят, твердый кусок. Или твердый хлеб, не помню.
Ну да, ну да Ладно, неважно. Раз их нет, сдадите тихонечко еще два экзамена, получите свои пятерки, поступите. Или на следующий год.
Она не двигалась с места.
Нет. Я же сказала нет. Никакой музыки больше.
Тут уж я обозлился. Зауважал, но и обозлился. Подумаешь, цаца. Тут всю жизнь горбатишься за роялем, не отличаешь дня от ночи, пишешь урывками между зарабатыванием каких-никаких денег для семьи.
Знаете что, и правильно! Плюньте. Идите в инженеры. Всё лучше, чем наводнять мир средними музыкантами.
Обиделась. К тому же она, видимо, долго удерживала слезы, и теперь они полились по щекам ручьями. Я покопался в кармане, там всегда был носовой платок. Нашел. Правда, вида он был устрашающего, но хотя бы сухой. Черт возьми, почему я не ушел сразу?! Присел на корточки, попытался промокнуть ей щеки, она отворачивалась.
И знаете что, миленький мой, сказал я ни с того ни с сего, уезжайте вы отсюда.
Уезжать куда? не поняла она.
Куда сможете. Уезжайте, сказал я горячо, как вы здесь с таким характером жить собираетесь? Вам тут не Париж, родной мой.
Я никогда не был в Париже и был уверен, что никогда и не буду. Я ничего в этой жизни не видел кроме своей комнаты, своего рояля, консерватории да вот еще училища не видел и ничего уже не увижу. Будь оно все проклято!
Музыка, сочинения, институты, консерватории все это неважно, в конце концов. Уезжайте! Выбирайтесь вы из этой тюрьмы.
Ну вот, кажется, напугал. Она же не понимает, что я это о себе.
Э, да что тут, пойду я, барышня. Устал, извините. Со временем вы всё поймете.
И я пошел к своей троллейбусной остановке.
Профессор
Я уже почти забыл о ней. Как раз в этот момент искал на дне кармана сигарету.
Профессор, что я пойму?
Я не мог не улыбнуться, когда оглянулся. И увидел, что она уже не плачет.
Я же сказал, миленький мой: со временем! Со временем.
Троллейбус показался на другом конце бульвара, и я прибавил шагу. Когда еще будет следующий, а торчать на такой жаре неохота. Завтра еще денек продержаться, у последней группы экзамен. Слава богу. Я уже решил, что ухожу из училища.
Открыл дверь своим ключом, заглянул, прислушался. Навстречу никто не вышел. Никого. Ну да, у сына каникулы, он где-то во дворе с приятелями. Жена Стоп, сказал я себе, остановись.
В моей берлоге, как всегда, было прохладно.
Слушай, старик, как это тебе удается поддерживать тут одну и ту же температуру? И ведь без кондиционера! шутит мой друг-композитор. Чуть ли не единственный друг, который давно живет в Париже и приезжает в Москву изредка, на день-два, если его играют в концертах. Когда это было в последний раз, господи
В последний раз это было, когда мать еще была жива. Она тогда, ковыляя с костылем, умудрилась напечь своих пирожков с рисом. Мать. Взрослый, да что там, седой семейный человек, а чувствую себя брошенным мальчишкой. Мамино домашнее платье вон оно. Когда она умерла, я забрал его к себе из ее комнаты, вбил гвоздь в свою дверь и повесил здесь. Жена его ненавидит. Иногда мне кажется, что всю нелюбовь к матери и раздражение от моего присутствия она переносит теперь на это платье. Несколько раз кричала: «Убери, видеть его здесь не могу», пыталась сорвать с гвоздя. Я не дал.
Хорошо, что рояль занимает почти всю комнату, а партитуры всю крышку рояля. Так не видно пыли, и кабинет можно не убирать. Я и не убираю. Пошел в кухню, заварил себе чай. У меня есть для этого специальный чайник, старый, медный, весь в копоти. Я ставлю его на газ и бросаю заварку да-да, прямо в чайник. Никто кроме меня не пьет больше это «пойло», как называет его жена. Я пью.
Пока вода кипятилась, взглянул на потолок. Весь черный, с разводами, надо бы ремонт. А зачем? привычно задал себе вопрос. Не надо ремонта.
Вообще-то я любил свой дом. Мы переехали сюда в последние годы жизни отца. На фронте его сильно контузило, с тех пор он все время болел, хотя до высоких званий все равно дослужился. Незадолго до смерти он почти ослеп и только тогда уволился со службы. А потом мы с матерью остались одни, в этой вот квартире в доме на набережной. Когда я заканчивал аспирантуру, мать начала ворчать: когда ты уже женишься надоели мне твои носки и рубашки Я только плечами пожимал: рубашек у меня было всего две и менял я их не то чтобы часто. К тому же я подозревал, что ворчит она для отвода глаз, потому что положено человеку в определенном возрасте быть женатым. Но мне, честно сказать, было не до романов: я писал.
Я композитор.
Это слово только звучит красиво. На самом деле это вот что такое: ты пишешь днем, ты пишешь вечерами, ты пишешь ночью. Особенно же ночью, когда все остальные наконец затихают. Утром ты не можешь проснуться, хоть режь, и если у тебя вдруг назначены занятия со студентами Впрочем, на кафедре давно знают: мои занятия на утро лучше не назначать. Даже если меня каким-то чудом разбудить и чудом же доставить в класс, пользы от меня будет мало. Я и днем-то не всегда могу соответствовать званию профессора, а уж по утрам проще труп заставить читать партитуры, чем меня. Часам к четырем дня, когда зимой на улице становится уже темновато, я прихожу в человеческое состояние чтобы через час сесть за рояль и начать писать.
Когда я говорю «писать» О, тут много нюансов. Писать можно свое, писать можно на заказ. Я много пишу на заказ, я и не скрываю. Такая же работа, как всякая другая, к тому же я ничего другого не умею, так уж вышло. Гвоздя забить не могу (кроме того единственного, под мамино платье). И если, пока мы жили с матерью, хватало ее пенсии за отца и моей стипендии, а потом крошечной преподавательской зарплаты, то семья
Да, семья. Мать как всегда оказалась права, возраст и природа свое все-таки брали, и после нескольких невразумительных романов я нашел Ее. Я и до нее влюблялся, понятное дело, и часто. То в однокурсниц, то в соучениц по аспирантуре, а стал преподавать в своих студенток. Вот она и была студенткой, а я молодым преподавателем. Молодым, но уже седым. Эта седина у меня появилась еще до тридцати, в кого не знаю. Мать, во всяком случае, удивлялась, качала головой: «И в кого это» Из-за седины меня уже тогда стали называть Профессором, и это приклеилось ко мне задолго до того, как я действительно им стал.
Так вот, Она. Студенткой была блестящей. Отличница, умница. Как говорили мои коллеги, не красавица, но живая, острая, а главное понимала мою музыку. И говорила, что к жизни с композитором (а я предупреждал, предупреждал) она готова, тем более с таким композитором! Ну какой же мужчина, то есть композитор Вы понимаете. Я и не устоял. Да, собственно, а что было сопротивляться? Лучшей жены композитору не найти: согласитесь, инженер-технолог, главбух или даже библиотекарь странно смотрелись бы в этой моей норе. И о чем я говорил бы по вечерам с главбухом? Пианистка другое дело. У нас было много общего, так все говорили. Да так оно и было.
«О чем бы я говорил по вечерам» Смешно. Вечерами (как и днем, как и ночью) я писал, писал. Мне надо было скорее закончить эту историю с женитьбой, чтобы вернуться к роялю. Но у Нее, как у всех людей на свете, были мама, папа, надо было идти в гости, разговаривать, покупать костюм. Все это страшно меня злило. Я тогда писал свою первую оперу! А тут костюм. Но Она всё взяла на себя, и костюм, и свою маму, которая как заводная кукла кудахтала «нельзя же без свадьбы», и папу, который был явно недоволен такой убогой партией для своей единственной дочери (какой-то сочинителишка нищий). Всем всё объяснила, всех убедила, что только так и может быть. Маме сказала, что все великие композиторы не от мира сего, и упор сделала на слове «великий». Папе шепнула, что жить будет с нами, в большой квартире, в доме на набережной, а квартиру когда-то дали моему отцу, большому чину, между прочим, и папа значительно покивал.