Через некоторое время наводнение кончается:
Вода сбыла, и мостовая
Открылась. И Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Евгений находит лодку и перевозчика «И перевозчик беззаботно его за гривенник охотно чрез волны страшные везет». Наконец
Достиг он берега. Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Все перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики; другие
Совсем обрушились; иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются
Евгений бежит к дому возлюбленной:
Что ж это? Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит идет еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь ворота,
Снесло их, видно. Где же дом?
И полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою
И вдруг, ударя в лоб рукою.
Захохотал
Наступает ночь, затем утро, последствия наводнения начинают исчезать:
В порядок прежний все вошло
Уже по улицам свободным,
С своим безчувствием холодным,
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный,
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки. Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов
Но Евгений не оправился от потрясения:
Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц он
К себе домой не возвращался.
Его пустынный уголок
Отдал внаймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал не пристани; питался
В окошко поданным куском;
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек,
Ни то ни се, ни житель света
Ни призрак мертвый Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь о гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было;
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить и вдруг
Остановился и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине,
Над огражденною скалою,
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь; он мрачен стал
Пред горделивым истуканом,
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный!
Шепнул он, злобно задрожав,
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой
Как будто грома грохотанье
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье; к сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку;
Картуз изношенный снимал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой. Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак, на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит;
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там не былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхий. Над водою
Остался он как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради Бога.
Повести Белкина
Повести Белкина
Всего в «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» входит 5 повестей: «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка».
В предисловии «от издателя» приводятся сведения об Иване Петровиче Белкине, которые «с большим трудом» были собраны у его знакомых. Для особо «дотошных» исследователей в сноске дается «пояснение», от кого именно Белкин слышал свои истории: «Смотритель» рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н., «Выстрел» подполковником И. Л. П., «Гробовщик» приказчиком Б. В., «Метель» и «Барышня» девицею К. И. Т. Описывая нрав покойного Ивана Петровича Белкина, автор показывает жизнь человека ничем не примечательного, прожившего свою жизнь в своем имении. Белкин родился в селе Горюхине от «честных и благородных» родителей. Первоначальное образование получил от деревенского дьячка. Как отмечает автор устами знакомого покойного Белкина, «сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности» (снова нарочитое снижение тона повествования). Восемь лет покойный служил в пехотном егерском полку (с 1815 по 1823 г., т. е. не принимая участия в военных действиях), после же смерти родителей вернулся в имение. Хозяйство он вел плохо, любые дела его вгоняли в сон, староста его воровал, дела были пущены «на волю Господа». Иными словами, Белкин был «добрый малый», чьей добротой пользовались все, кому не лень. Совершенно ничем не примечательный человек, как оказывается, оставил после себя большое количество произведений, которые столь же бесхитростны и просты, как и он сам. С этими бесхитростными произведениями столь же бесхитростно и обходятся: « Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил». Смерть Белкина также заурядна: «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей, и тому подобного». Напоследок сосед Ивана Петровича сообщает его внешние, «особые» приметы, основная особенность которых состоит как раз в том, что в них нет ничего особенного: «Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав». В конце письма сосед призывает автора напечатать эти бесхитростные произведения, считая, что публика должна оценить по достоинству доброту и искренность покойного Ивана Петровича.
ВыстрелIЭпиграфом к «повести» взята фраза, состоящая всего из двух слов «Стрелялись мы», далее следует пояснение, что это Баратынский. Эпиграф носит ярко выраженный пародийный характер (гротеск: пустая фраза, которая лишь внешне соответствует теме повести; ниже, как и положено, дается имя известного писателя, хотя и не уточняется, где именно он это говорил).
Второй эпиграф строится по тем же канонам (взят из произведения А. Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке»):
Я поклялся застрелить его по праву дуэли
(за ним остался еще мой выстрел).
Повествование начинается с сообщения рассказчика, что в ту пору они стояли в некоем местечке. Жизнь армейских офицеров скучна: «утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты».
«Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выдти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось при том рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; за то никто никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства».