Какого будущего, когда оно случится с ним? Он не знал.
Тяжело пережить только первую зиму, первую весну в изгнании время волочится, будто тело Гектора за колесницей Ахилла. В отличие от Венеции, в Лондоне не было горячего, страстного нетерпения вернуться и возместить всем и всё, теперь он знал, что придется ждать долго, и был готов к тому по крайней мере, рассудком. Он дума, много думал, ибо времени хватало среди всех дрязг двора Тюдора, среди всей потребной для выживания изворотливости. Он должен был понять, куда двигаться дальше, с какой страной и какой короной отныне связать судьбу. В горьком потоке дней отщепенца вначале есть мгновение, в котором отмирает часть души неверующей. Неверующей в то, что ты снова выброшен на берег жизни, разбит кораблекрушением, по своей воле или по воле фортуны, но вот лежишь, не в силах пошевелиться, встать и идти. И какой святой, кроме грешного флорентийца, поднял бы его с места теперь? Но рукопись осталась подарком у Брихина, и тосканские слова жили только в памяти, в ней одной. Пожалуй, мессер Макиавелли снова был бы им недоволен за скверно выученный урок. Слишком много ошибок, слишком много человеческого в отношении и к врагам, и к друзьям.
Он много думал и пришел к странному выводу сам характер его противен идее преуспеяния при дворе. Но на середине четвертого десятка лет менять норов если не глупо, то невозможно, как невозможно переменить соотношение гуморов-жидкостей в своем теле, которое нрав и определяет. Для этого пришлось бы отказаться от тех страстей, что составляли и радость, и проклятие его существования любовь к опасности, умение доверяться Фортуне, тяга к женскому телу, доходящая до безрассудства. Отказаться от части себя, чтобы стать кем? И какую цель имеют все его действия при дворе Генриха Тюдора, кроме как выжидать? Ему ведь теперь и торговать-то в полном смысле нечем, кроме кроме возможности своей славой, своей властью над душами поднять мятеж на Спорных землях и открыть границу в том месте, где с четырнадцатого века она прочно замкнута на ключ Караульни. Он вовремя унес ноги, если говорить о собственной безопасности, но игра еще не развернута по-настоящему теперь, когда во Франции есть не только интерес к Старинному альянсу, но и принц, которого можно помолвить с девчонкой Стюарт. Генрих Тюдор сейчас усилит давление, сколько сможет, сколько хватит гонора у разлагающегося заживо короля, о чем, впрочем, запрещено вслух упоминать при дворе. Смерть персона нон-грата для Генриха, он всю жизнь слишком боялся малейшего ее приближения, чтоб под конец жизни признать, что это, наконец, произойдет и с ним тоже. Потом на престол взойдет Эдуард, потом а потом Патрик Хепберн найдет какой-нибудь случай, способ вернуться на родину и сведет счеты, теперь уже окончательно.
Полночный крик сторожа резко и заунывно вошел в его мысли, нарушая их стройный ход:
Проверь свой засов,
Очаг и свечу,
И спи до утра.
Томас окликнул он и осекся, вспомнив, что Том остался вместо него лежать в Лиддесдейле. Хэмиш, швырни чем-нибудь в этого сукина сына сторожа, спать мешает
У него появилась опасная привычка звать мертвецов.
Патрик Хепберн лежал в постели сна ни в одном глазу.
Странное чувство, он лежал в постели один.
Фортуна при дворе была расплывчата и странна. Владыка Англии и впрямь подолгу общался с ним, частно, близко, доверительно, в паре с Ленноксом или отдельно от него, но чести такого общения Босуэлл предпочел бы любую повинность полегче. Король вцеплялся в него, как собака в крысу, по разным поводам и под разными предлогами, и тряс, тряс, с одной только страстью вытрясти правдивый рассказ о положении дел в Приграничье, о том, кто за кого стоит и кто за кого выступит при случае, о том, что до недавнего времени происходило при дворе, и до какой степени погружены в это дело французы, о том, каковы планы Аррана на альянс с Кристианом Датским и ожидается ли оттуда подмога. К концу дня в Уйатхолле Белокурый ощущал подлинно птичью мозоль на языке, помогающую мусолить и проталкивать в желудок или исторгать из него зерна красноречия. Никогда еще он не был так обаятельно лжив, как теперь, когда не имел за душой ни пенни, ни даже сотни рейдеров. Но самый большой интерес короля, конечно, составляли замки Босуэлла и, разумеется, никто всерьез не предлагал ему руку ни одной из принцесс ни за единый из них. Патрик Хепберн улыбался, клялся в преданности, приносил присягу: все только на словах, не подписав ни единой бумаги, как делал и всегда, но хребтом чуял, что долго так продолжаться не будет.
Прижмут они нас, ваша милость, опрометчиво высказался Хэмиш МакГиллан, выражая общие опасения.
Сам-то понял, что сказал вот сейчас? спросил его Босуэлл.
Виноват, ваша милость
Публичное сомнение в его изворотливости он воспринимал, как прочие мужчины сомнение в постельной доблести, чем-то равно оскорбительным и немыслимым. И предвкушение опасности, которое так любил, горячило кровь, добавляло блеска глазам. Он ощущал себя девицей на выданье, которую осаждают из-за приданого, только приданым был Хермитейдж.
Его страсть, его любовь, его предназначение Долина. Семнадцать лет его жизни, отданные холмам их торговали у него так страстно, как никогда ранее, но покамест удавалось уйти от соглашения. Да он скорей бы лишился правой руки, чем такого ключа и к предательству, и к возвращению. Всей шкурой приграничного волка, каждым волоском ее ощущал Патрик Хепберн одно: никогда и ни за что не уступить Караульню. Он лгал, он обещал что угодно все, что желали слышать, он предлагал выйти вместе с войсками Хартфорда с английской стороны под гарантии неприкосновенности своих гарнизонов с тем, чтоб открыть ворота уже на месте, но не соглашался на главное: отдать сейчас, поставить подпись на бумаге, признать над собой чье-либо иное главенство, кроме фортуны. Если отдаст станет ненужен и незначим сразу для двух сторон. Но знал опальный король холмов и другое, чуял предвидением: едва лишь отдаст свое логово где укрыться ему от волн времени, от возраста и смерти, настигающих неумолимо, верней любых властелинов?
Крайняя цена его жизни в целом, последний приют души.
Осенью, едва лишь получил первые письма Брихина, а следом за тем и матери, Патрик Хепберн отправился в Тауэр, отдать единственный визит, который следовало сделать в Лондоне. Там, в башне Бичем, где обычно держали пленников хоть и родовитых, но тех, кто не мог рассчитывать на выкуп либо помилование, почти пять лет оставался Хранитель Западной марки Шотландии лорд Джон Максвелл, взятый в разгроме на Солуэй-Мосс, служащий почетным заложником в дополнение к той верности, что имели англичане от старшего его сына, и в обеспечение лояльности всей фамилии Максвелл. Муж лучезарной Агнесс Стюарт и отчим Белокурого.
Имея разрешение Паджета на посещение англичане всерьез подумывали, не сможет ли Босуэлл с его раздвоенным языком искусителя и лжеца склонить Максвелла на сотрудничество Хепберн был допущен к старику без препятствий, более того, их выпустили погулять во внутренний двор вдоль дома коменданта, до Белой башни, до часовни Святого Петра-в-оковах, где нашли свой последний приют две королевы Генриха Тюдора хотя, думал Белокурый, рассматривая отчима, едва ли у кого повернется язык назвать Джона Максвелла стариком. Ему перевалило за шестьдесят, верно, и он был явно и существенно нездоров, но крепость духа главы Максвеллов Запада была такова, что пасынок не осмелился предложить ему руку на прогулке несмотря на то, что тот ступал тяжело после целого лета взаперти.
Лорд Джон принял письмо от жены, прочел в лице его не дрогнула ни черточка, но Патрик поклялся бы, что тот понимает: едва ли они увидятся с Агнесс скоро, если увидятся вообще. Силу чувства, привязывавшего отчима к матери, Патрик стал понимать только теперь, уже пережив свою собственную боль потери. Стояла тихая, теплая осень, место во дворе Тауэра, где обычно возводилась плаха, мирно устилали пожелтевшие листья кленов. Ни шевеления в воздухе, ни ветерка.
Будешь писать домой, негромко молвил Джон Максвелл, глядя на ворон, кружащих над Белой башней, передай ей мое благословение и любовь.
Женщина, проведшая рядом с ним тридцать два года, не родившая ему детей, не принесшая земель. О сыновьях не сказал ни слова. Все сношения с Робертом и Джоном-младшим осуществлялись только через официальные письма Максвелла, отправляемые от его имени Тайным советом короля, причем, половина тех писем, с убеждением служить Генриху Тюдору, подложны. Ни слова не сказал почему? То ли знал, что увещевания не помогут для уже купленного Роберта, то ли был уверен, что и так все ясно для Джона, который правдами и неправдами держал крепости до последнего. Трив, Карлаверок, Лохмабен когда падут они, падет и вся Западная Марка целиком. Этого момента с трепетом ждали по обеим сторонам Границы