Но это только придало ему мужества, закалило характер, и он спокойно принял волю судьбы и желание богов; так случилось, что он не обозлился на мир, на людей, которые не смогли помочь его родителям, когда те так отчаянно нуждались в этом. Он так и не узнал всех подробностей, кроме того, что они пали жертвой чьей-то злой власти, что они оказались вовлечены куда-то помимо своих желаний и за общую неудачу заплатили самую высокую цену. Но ничего более конкретного он не выведал у немногочисленных свидетелей той давней драмы. Да и последних становилось с каждым годом все меньше и меньше.
Он шел, доброжелательно улыбаясь прохожим. Мало кто обращал на него внимание, считая его, по-видимому, одним из тех безумцев, которые сошли с ума и не помнят своего несчастья, не знают своего безумия, не имеют никаких мыслей в голове, а потому являются безобидными простачками, годными лишь для увеселения площадной толпы в дни празднеств. А улыбаться в этом мире всем встречным могли одни лишь безумцы или святые, что далеко не каждый отличал, путаясь и принимая одного за другого. Люди проскакивали мимо, поглощенные важными заботами. Никто так и не удосужился заглянуть в его умные глаза, его живое, дышащее красотой и здоровьем, лицо, его аккуратно уложенные волосы. Казалось, он обладал даром незаметности, будучи сам наиболее заметным.
Так, миновав улицы, заросшие домами, он добрался до неприметной на первый взгляд тропы. Спускаясь со склона холма, она огибала храм Исиды и Сераписа, и вела на север к возвышению, затем переходившему в склон эсквилинского холма. Но так далеко не было надобности идти. Здесь, среди широких просторов теснились бедняцкие хижины. Долина между холмами, как весеннее поле, было засеяно ими до такой степени, что, если подняться на пригорок и перевалить чрез него, то можно было ненароком свалиться на чью-то крышу.
Странник выискал несколько, около пяти-шести лачуг, что вплотную прижались друг к дружке, точно пытаясь согреться. Небольшие участки земли, окружая дома там и сям, сейчас, в зимнюю пору, пустовали, но в лучшие времена здесь наверняка можно было собрать обильный урожай как никак, прокорм для хозяев.
В ответ на его уверенный стук дверь мягко отворилась. За ней открылось большое пространство, в разных местах оно пересекалось перегородками и кирпичными стенами, образуя комнатки для жильцов. Кое-где прямо из земли росли кусты вечнозеленых трав, аккуратно ухоженные и, видимо, тщательно стриженные. Хитросплетения зелени составляли диковинную композицию: в ее чертах можно было угадать какие-то незнакомые буквы. Целое слово затаилось на полу, неся отпечаток символичности и значимости. Юноша вошел в дом странных жильцов.
Заходи, Астрей! Я ждал тебя со знанием и верой, как и любой римлянин знает и верит в то, что завтра солнечный диск, ведомый златогривыми конями Гелиоса, вновь выкатится на небесную тропу, вновь озарит радостью новую жизнь; я знал и верил знал, что это событие непременно случится, если на то будет воля небес; верил, что ты придешь и принесешь благую весть, приглашая войти, воскликнул радушный хозяин (то, что открыл хозяин, было видно по всему: и по осанке, и по виду, и по жестам) этой необычной группы домов, внешне различных, но внутри составлявших одно целое.
О, терпение твое не знает границ и безмерно, как суровый океан, несущий благо и добро тем, кто его понимает, суровый и строгий с теми, кто заслуживает этого, ответил Астрей.
Принеси же щедрый дар своему Нептуну, смелый моряк! лукаво и с блеском в глазах улыбнулся хозяин.
Я вижу чистый лучезарный свет в твоих глазах, мой друг! Он наполняет мое сердце радостью. Но что же я испытываю твою сердечность? С моей стороны это тяжкая вина.
Хозяин закрыл дверь и вместе с гостем проследовал в глубь дома.
Вот же оно, с этими словами Астрей извлек из котомки письмо и бережно передал его из рук в руки, верю, что оно несет радость!
Да, Астрей, именно такой и должна быть настоящая вера! Зачем же верить в то, что несет не радость и свет, а печаль и тьму? Ведь то, во что мы горячо верим, обязательно воплотится в жизни, а иначе и быть не может и наши усилия и терпение в деле столь важном обернутся явью!
Они прошли в комнату и удобно устроились, сев на дубовые стулья, сделанные с любовью; веселые узоры и линии на спинке обращали внимание и заставляли задуматься, равно как и непонятная зелень на полу в передней.
О, терпение твое не знает границ и безмерно, как суровый океан, несущий благо и добро тем, кто его понимает, суровый и строгий с теми, кто заслуживает этого, ответил Астрей.
Принеси же щедрый дар своему Нептуну, смелый моряк! лукаво и с блеском в глазах улыбнулся хозяин.
Я вижу чистый лучезарный свет в твоих глазах, мой друг! Он наполняет мое сердце радостью. Но что же я испытываю твою сердечность? С моей стороны это тяжкая вина.
Хозяин закрыл дверь и вместе с гостем проследовал в глубь дома.
Вот же оно, с этими словами Астрей извлек из котомки письмо и бережно передал его из рук в руки, верю, что оно несет радость!
Да, Астрей, именно такой и должна быть настоящая вера! Зачем же верить в то, что несет не радость и свет, а печаль и тьму? Ведь то, во что мы горячо верим, обязательно воплотится в жизни, а иначе и быть не может и наши усилия и терпение в деле столь важном обернутся явью!
Они прошли в комнату и удобно устроились, сев на дубовые стулья, сделанные с любовью; веселые узоры и линии на спинке обращали внимание и заставляли задуматься, равно как и непонятная зелень на полу в передней.
Астрей расположился почти рядом, видимо, не чувствуя никакого смущения или неудобства от того, что может помешать чтению письма с таким личным содержанием. Впрочем, даже при большом желании он бы не смог помешать: хозяин дома погрузился в странное состояние, держа глаза полуоткрытыми. Постороннему наблюдателю этой немой сцены могло показаться, что человек за столом напрочь забыл о существовании всего огромного мира, уединившись в своем, прекрасном и неповторимом. Хозяин, человек крепкой наружности и с рассудительными глазами, не обращал более ни малейшего внимания на присутствие рядом другого человека. И так, точно у него не было тайн от друга, развернул свиток и погрузился в чтение.
Глава V. Под толщею земли
«Мужество есть презрение страха. Оно пренебрегает опасностями, грозящими нам, вызывает их на бой и сокрушает»
Сенека
Мимо мелькали кирпичные стены домов, такие дикие и привычные, они пестрели надписями и рисунками непристойного содержания. Строгие подписи призывали голосовать за всем известного римлянина: в очередной раз теми же обещаниями новое лицо обещало заботиться об интересах своих избирателей; проносились яркие зазывающие таблички таверн, питейных и прочих мест, где можно было развлечься или забыться, провести досуг в служении Бахусу или Венере. Прохожие ошарашено уступали дорогу, едва успевая сообразить. Их странный взгляд летел вослед, удивленный и напуганный.
Улицы становились все грязней, покрывались все более плотным слоем различного мусора нетленных следов жизни людей. Воздух становился труднопереносимым, головная боль и помутнение в глазах были ничем в сравнении с тошнотой, которая подступала мокрым тяжелым комом. И нет ни малейшего желания описывать весь тот смрад, который здесь стоял, воздух, насквозь пропитанный дурными пороками, людей, сидящих в уголках с ничего не выражающими или безумными взглядами. От отчаяния никуда нельзя было деться оставалось только призывать и молить о забытьи как о единственном спасении.
Переулки между домами становились все уже: вся грязь Рима, казалось, сосредоточилась на улочках Субуры, где проживала большая часть городской бедноты. Казалось, что попал в зловонную темницу, и последний лучик света и тот испустил дыхание в ржавых кандалах. Скорей! Скорей пронестись сквозь эти застойные ямы яркое подтверждение того, в каких условиях приходилось здесь жить людям. Разве могла здесь жить надежда на лучшее будущее, разве это похоже было на обитель веры? Да и какая могла оставаться вера у тех, кто давно продал своих друзей, близких и родных, продал и самого себя, и свою душу? И за что? За кусок черствого ржаного хлеба, который был не по зубам и животным. Но напрасно те выискивали чем бы поживиться, чем продержать в себе еще хоть на денек огонек жизни: в этом рассаднике грязи и болезней искорка чрезвычайно быстро гасла. Опасность подстерегала здесь на каждом шагу, но исходила не от болезней или голода, а от человека. Законы разума здесь не имели силы, и над всем стояла природа, вознаграждая сильных. И какая борьба здесь велась! Борьба за жизнь, а право гордо именовать себя римлянином существовало где-то в ином мире, за пределами голодных земель, где сливались все народы в одном желании: в настоящей охоте! И у охотника не было права на промах, ибо он лишался самого драгоценного в случае поражения, что только могло быть у человека. Об этом запросто забывалось среди роскоши и житейских благ, среди благополучия и беззаботного существования. Нет, это было не ярко блестевшее на закате золото, не струящийся поток мелодичного серебра, не должность и не звание, не почести и не награды, не сытные трапезы, не изысканные наслаждения театра или гладиаторских боев, не поэзия Гомера и даже не любовь прекраснейшей девушки на свете или самого храброго царственного влюбленного! Нет! Не всего этого, а гораздо большего Жизни! Жизни, которая и включала в себя все это, но не являлась этим. Она была неприметна, когда части становились целым, но обретала истинное значение, когда все лишнее уходило, меркло. Значение, которое смутно чувствовалось, витало в воздухе, но как же недостижимо оно было теперь!