Почему же? В рамках нашей метаистории всё это как раз-таки имеет вполне обоснованный и оправданный контекст. История живёт. Она развивается. И если справедливость требует показаться нелепым, пусть уж лучше я буду нелепым. Вообще я понимаю, что существую недавно, очередной автономный образ, который обрёл временное самосознание в рамках сознания. Я понимаю, что это не моя память, а информация из авторского сознания. Но всё-таки. Ведь я помню, как он помнит, как в детстве свет и тени играли ночью на занавесках, по ним «показывали» истории, рассказывались сказки, слагались легенды. Там были и персонажи, и сюжеты. Почему с возрастом многие прекращают подмечать такие вещи, удивляться, радоваться новому? Можно каждый день проходить то же самое место, не замечая его красоты человек в цилиндре задумчиво забарабанил пальцами по набалдашнику трости. Так, только не будем скатываться в банальность. Ладно, пень, приятно было поговорить Хотя, на самом деле, нет В любом случае, мне пора
Поднявшись, странник продолжил свои поиски, а пень лишь пожал корнями: он сказал всё, что хотел, и не имел желания вразумлять кого-то и далее.
Глава 16: Гиперкубическая симфония
Доведем бессмыслицу до абсурда вдруг получится что-то осмысленное?
Веслав БрудзиньскийФигурально выражаясь флаг был в руках.
Решение напрашивалось само. Продолжаться так дальше не может. Необходимо либо проявить инициативу, создав историю вокруг себя и в себе, или заставить других принять себя. Не обязательно агрессивно. Но просто можно стать нужным и заставить с собой считаться.
Кругом от глубоко посаженных корней слов шли многочисленные побеги, образуя целые плантации, плодоносившие смыслами, формами и образами.
Чуть дальше находилось царство абстракции, постоянными жителями которого были всевозможные круги, треугольники, трапеции и иные фигуры, большинство из которых даже не обладало устоявшимися обозначениями. Гиперкубическая симфония звучала со всех равнин и высот. В противоположной стороне, где рождались сны, среди них, с зажжённым фонарём в руке, брёл смотритель, отгоняя кошмары.
В растянутом меж пиками величественных гор гамаке располагался небольшой городок: скрипучие крыши то и дело взлетали с домов и, грациозно размахивая шифером, устремлялись в заоблачные высоты, переливающиеся куинджевскими пятнами. Горы непрерывно рожали, исторгая на свет то мышей, то кобольдов, то обольстительных градив.
В небольшой луже разыгралась настоящая буря, девятибалльный шторм.
В июле ни женщин, ни улиток, осмотревшись, произнёс человек в цилиндре.
Ну вот, ещё один, раздался голос на отдалении. Как говорил дедушка Фрейд, в традиционном искусстве он ищет бессознательное, в сюрреализме сознательное.
К чему себя сдерживать? поинтересовался другой. Отошли от фигуративных образов к импрессионистским мазкам, от импрессионизма к супрематическому квадрату и что, всё? Нет, не всё! Останавливаться нельзя! После чёрного квадрата должен быть голый холст! Затем дырка на холсте! Затем рама без холста! Потом сожжённая рама!
Помилуйте, сударь, ну, в конце концов, нельзя же настолько выставлять себя дилетантом и профаном. И нет, дело вовсе не в том, что король голый. Просто эстетическое чувство это ещё не всё. Произведение искусства, это не только «что», но, как минимум, ещё и «как», «почему» и «зачем». Без образования, без необходимых знаний эстетическое чувство неполно, бесполезно. Именно поэтому, столкнувшись с требовательным произведением, не готовый к восприятию в лучшем случае пожимает плечами. Нужно учить язык искусства. Говорить, что «я тоже так могу» или «чем это лучше того, что создадут подмастерья за пять минут» неправильно так же, как спрашивать, чем Аристотель лучше современных выпускников философского факультета. Дело не в том, что кто-то может или не может «так же», а в том, что произведение нельзя вырывать из семиотического контекста, философской системы, идеологии, биографии создателя. Потому внешне схожие объекты, написанные разными людьми в разное время и при различных обстоятельствах, не будут тождественны друг другу. Один вкладывает смысл, другой слепо копирует. Один имел мотив и причины написать то, что написал, другой мог бы, но у него не возникло бы такой идеи, мотива, причины и желания. И он не был бы готов посвятить целую жизнь отстаиванию своего видения и жизни в ключе той философии, из которой он бездумно вырвал символ, не понимая его значения. И не надо мне тут заявлять, что автор мёртв. «Измы» возникали вовсе не от невозможности работать в классическом ключе, отвечали ему.
Подойдя поближе, человек в цилиндре обнаружил в кубических зарослях тессерактовый стол с парой кресел и диванов, на которых расположились другие незнакомцы в цилиндрах. Впрочем, некоторые ходили поблизости, промышляя сбором бутылок Клейна, или пытались изгнать демона Максвелла. На столе находилась коробка с котом Шрёдингера, перевязанная лентой Мёбиуса. Подле неё лежали седовласый револьвер и ханойская башня. В кустах неподалёку мирно пасся укрощённый рояль.
Одни незнакомцы утверждали, что творчество это стихия, неподвластная логике, другие заявляли, что искусство подобно математике и требует филигранных вычислений.
Ну, надо же! Судя по всему, это черновые наброски, варианты того же образа! присмотревшись, заключил он. Но только ни один из них не сформирован в полной мере, как я. Кто-то похож на размытый контур. Кто-то на абстрактную композицию. У кого-то детально прописано лицо, но при этом амёбообразная фигура. У кого-то, кроме усов и цилиндра, нечем прикрыть срам. И далее в том же духе Кхм Несчастные! Жертвы смысловых уравнений!
Выбежав вперёд, он опёрся о стол, громогласно воскликнув:
Я вижу, здесь не обойтись без твёрдой руки и указующего перста лидера! Собратья! Как наиболее целостный, объёмный и прописанный им буду я! Возражения не принимаются. Не нужно впредь никуда ходить. Мы будем вершить историю. Прямо здесь и сейчас. Не мировую и не глобальную, а нашу. Может быть, мы не идеальны «вообще», но идеальность «вообще» категория из области идеальной ноты, буквы или цвета. Абсурд. Зато мы идеально подходим для тех целей и задач, ради которых были созданы. И я поведу вас. Вы слышите?! Я поведу вас Куда-нибудь
С этих слов началась новая история. Его история
Больно не будет
Глава I, Повествующая о зубах и нравах
Адам и Ева имели перед нами много преимуществ, но больше всего им повезло в том, что они избежали прорезывания зубов.
Марк ТвенВ стародавнем году, который нынче никто и не вспомнит, в далёкой стране, которой нет на современных картах, в непримечательном поселении, название которого ничего вам не скажет, находился монастырь ордена, которого больше не существует.
Монастырь Святого Христофора, построенный в окружении белоснежных пиков гор, на момент основания насчитывал в своей обители порядка двадцати монахов, но даже и в лучшие годы их набиралось не более тридцати двух человек.
Их скромное облачение составляли простой чёрный хабит со скапулярием, обычная сыромятная верёвка, игравшая роль пояса, количество узлов на которой обозначало число уже принятых её обладателем обетов, а довершению сего благочестивого образа служили монашеские чётки и сандалии, борода и тонзура.
Устав требовал от братьев любить Отца Небесного всеми силами души своей, не забывая о сердечной любви и уважении к ближним своим, при отвержении себя самого, умерщвлении плоти, сознательном отказе от убийства и блуда, кражи и лжесвидетельства, клеветы и зависти, ропота и тщеславия, ревности и стяжательства.
Монах не должен был делать другим людям того, чего не пожелал бы себе, но был обязан вместо этого утешать печальных, поддерживать несущих тяжёлое бремя, облегчать участь бедных, одевать нагих, кормить голодных, исцелять больных и хоронить мёртвых.
Он не должен был привязываться к чему-либо приятному чувствам, не предпочитая что-либо Христовой любви, но в то же время должен был любить пост и оставаться чуждым мирским нравам, не потакая плотскому желанию.
Божьему слуге не пристало держать в своём сердце гнев и ненависть, помышлять о мщении и лукавить, оставлять милосердие и обнадёживать понапрасну. Монах не должен был давать каких-либо клятв, дабы не оказаться клятвопреступником, но вместо этого ему следовало придерживаться правды в сердце, словах, делах и помышлениях.
Ему следовало возлюбить своих врагов всем сердцем, не отвечая злым на злое, но лишь благословляя проклинающих, искренне моля за них в любви Христовой. Монах не должен был терпеть неправды и беззакония, но должен был стоически превозмогать то, что может выпасть на его собственную долю, с примерным мужеством перенося гонения за правду.
Брату всегда следовало опасаться гордыни, пристрастия к вину и еде, лености и сонливости. Уповая на Бога во всех своих начинаниях, он должен был приписывать в заслугу Ему всё то благое, что сможет обнаружить в себе, в то же самое время виня во всех своих слабостях и недостатках лишь себя самого.