Но в данном конкретном случае напрашивались очевидные вопросы: если дело, по которому Папа вызывает Венсана, касается чего-либо подобного, то зачем ему, в таком случае, мог потребоваться Фабрис? И в то же время, если дело, по которому Папа вызвал Фабриса, связано с лечением зубов, то зачем ему понадобился Венсан?
Как бы там ни было, но приказ есть приказ, поэтому монахам в любом случае не оставалось ничего иного, кроме как седлать ослов и собирать поклажу. В большинстве, как уже было понятно, состоявшую не из скромных пожитков неприхотливых монахов, но из полевого зубоврачебного набора Фабриса.
Разумеется, Зубник не мог взять с собой в дорогу целую лабораторию, с креслом и жаровницей, но, понимая, что его ожидает встреча со столь высокой персоной, счёл не лишним перестраховаться. Забрав всё, что только можно было водрузить на несчастных животных, которым, помимо этого, предстояло пронести на себе ещё и седоков, Фабрис решил, что поедет на Доминике, в то время как Венсан присмотрел Бенедикта, однако, к немалой неожиданности для монахов, вскоре нашёлся ездок и для Франциска.
И этим человеком оказался Гауденций Скиталец, получивший своё имя в честь Гауденция Брешийского, а прозвище из-за любви к странствиям, которым он посвятил много времени без какой-либо конкретной цели, кроме, как он говорил, «поиска себя». Впрочем, было у него и иное прозвище, которое старались не использовать в его присутствии: «Доктор Толстый», по аналогии с «Доктором Тонким».
Учёный муж в шапероне и чёрной мантии, носивший при себе увесистую золотую блохоловку, инкрустированную драгоценными камнями, был настолько суров и важен, настолько горд и надменен, что даже ослы смотрели на него с нескрываемым почтением, признавая в Гауденции, как минимум, равного.
И если бы только одна из дочерей человеческих, вопреки установленным законам естества, понесла бы вдруг от медведя, появившийся на свет ребёнок имел бы в себе все характерные признаки сего почтенного мужа. Не обделённый не только умом, но и силой, он выглядел довольно устрашающе, вместе с тем отличаясь некоторой неуклюжестью и гротескностью в чертах.
Знающие люди утверждали, что Гауденций порой развлекался на радость многим зевакам тем, что гнул подковы, ломал связки прутьев, отламывал бычьи рога, а также, без каких-либо особых видимых усилий, заплетал гвозди косичками и даже потом выпрямлял их. Помимо этого о нём рассказывали и то, что он отличается поистине феноменальными познаниями и, например, способен рассказать наизусть «Илиаду» Гомера, или, услышав случайную фразу, просто и спокойно пересказать её по буквам задом наперёд.
В общем, говорили о нём довольно многое и, если верить всему, получалась весьма занимательная картина. Он знал названия всех растений, включая и те, которые никогда и нигде не росли. Умел говорить на всех языках мира, даже на тех, на которых никто, нигде и никогда не разговаривал. Разбирался во врачевании всех болезней, в том числе и тех, которыми никто, нигде и никогда не болел. Перечитал и активно цитировал все книги, даже и такие, которые никто, нигде и никогда не писал. Объездил все страны мира, не избегая и тех, которых не было, посещая города, которые никто не возводил, общаясь с народами, которые нигде не обитали.
А ещё говорили, что он способен начертить треугольный квадрат или, если очень сильно его попросить, посрамить всех математиков, разделив любое число на ноль.
Впрочем, отсеяв все сплетни, преувеличения и небылицы, и оставив лишь то, что было доподлинно известно о нём обитателям монастыря, можно было смело сказать, что это и вправду был человек очень умный, довольно сильный, не лишённый определённых достоинств, но, вместе с тем, и известных недостатков. А именно некоторой грубости в поведении и некоторой неприятности в общении.
Знакомство Гауденция с Мавром началось с письма, в котором первый выступил с резкой критикой взглядов второго касательно учений о суппозициях и недискурсивном способе познания. Венсан не заставил оппонента ждать своего ответа долго, в результате чего завязалась оживлённая переписка, в которой поднимались вопросы универсалий и акциденций, номинализма и реализма, греховности и святости, симонии, свободомыслия и догматов, и многого другого, что занимало умы мыслителей эпохи.
Поскольку формат переписки не позволял оппонентам в должной мере развернуть имевшиеся у них аргументы и, вместе с тем, не вполне подходил для столь оживлённого обсуждения Скиталец изъявил желание увидеться с Мавром лично, чтобы продолжить полемику уже с глазу на глаз.
Поскольку формат переписки не позволял оппонентам в должной мере развернуть имевшиеся у них аргументы и, вместе с тем, не вполне подходил для столь оживлённого обсуждения Скиталец изъявил желание увидеться с Мавром лично, чтобы продолжить полемику уже с глазу на глаз.
Без злого умысла сложилось так, что день приезда учёного гостя совпал с днём отбытия монаха по приказу Папы. Но, поскольку дорога обещала быть долгой, и, так или иначе, имевшееся время требовалось употребить с максимальной пользой, Венсан не стал идти на попятную, а предложил человеку, проделавшему немалый путь до монастыря, составить ему компанию по дороге до Рима.
С первых же минут Гауденций вызывал у Фабриса двойственные чувства: с одной стороны, за плечами этого широкоплечего человека ощущались годы немалых свершений, а взгляд глубоко посаженных серых глаз таил в себе мудрость и опыт; но, вместе с тем, этот взгляд был несколько самоуверенным, а речь, изобиловавшая сложными терминами, мудрёными словесными конструкциями и крылатыми выражениями, отдавала оттенками превосходства и снисходительного пренебрежения к собеседнику.
Для человека своего времени он был крайне начитан, умён и образован, вместе с тем обладая и иными качествами, вполне заслуживавшими уважения, но в собственном представлении он сильно преувеличивал как эти качества, так и собственную важность.
Придерживаясь мнения, что заносчивость претит умным людям, а всякий человек стоит ровно столько, сколько он сделал доброго, за вычетом тщеславия, Фабрис говорил о людях, подобных Гауденцию: «Мнят о себе нечто, будучи ничто».
Венсан, тем временем, относился к новому попутчику вполне благосклонно и, даже, можно сказать, тепло, ни словом, ни поступком не выказывая какой-либо антипатии. Но, вместе с тем, несмотря на выказываемое уважение и учтивость в обращении, монах был непреклонен в отстаивании правоты собственных убеждений.
Как бы то ни было, распрощавшись с приветливыми стенами монастыря и оставив далеко позади судачащую толпу провожающих, троица странников поравнялась на первой развилке. Фабрису ещё не приходилось бывать в столь прославленном городе, однако и он знал, что все дороги, как известно, ведут в Рим, поэтому без колебаний повернул своего ослика, следуя за Венсаном.
Глава III, Повествующая о вечном и преходящем
Холодный вечер принял пост у тёплого дня, в то время как запал оппонентов ещё не начинал угасать. И коль скоро Фабрис разбирался во многих вопросах не более чем перевозивший его Доминик, а некоторые из особо заумных терминов не повторил бы и под угрозой страшных пыток, он предпочитал не вмешиваться в полемику понапрасну.
Вместе с тем, не прекращая держать ухо востро и мотать на ус, он изредка вставлял свои скромные замечания, если обсуждаемая тема казалась очевидной даже ему, а иногда мог испросить уточнений, открывая для себя что-нибудь особенно важное.
В тот миг, когда до привала оставалось проехать ещё немало, а пара неутомимых спорщиков решила сделать небольшой перерыв, Зубник принялся прокручивать в памяти один запоминающийся мотивчик, уже не раз помогавший ему скоротать время.
«Киприанова Вечеря» (а именно так называлась приставучая песня) повествовала «ad jocunditatem», «для увеселения», и «ad docendum», «для поучения», о том, как некий восточный царь Иоиль однажды устроил брачный пир в Кане Галилейской, созвав на этот великий пир великое множество личностей Священного Писания, от Адама до Христа.
Окунувшись в Иордан, гости поспешили на праздник, где Давид играл на арфе, Пилат омывал руки, Иродиада танцевала, Соломон накрывал стол, Марфа прислуживала за столом, Ной был пьян, а Иуда лез целоваться; Закхей занял место на дереве, Авессалом повис в ветвях, Авраам лёг под деревом, Каин сидел на сохе, Авель уселся на подойник, Самсон у колонны, а Иаков на невод; Моисей вручил в дар хозяину две скрижали, а Христос агнца.
Надо было сказать, что подобного рода песня не виделась предосудительной и тем более кощунственной ни такому ревностному поборнику строгости и благопристойности, каким, без сомнения, являлся Рабан Мавр, архиепископ Майнцский, некогда составивший сокращённую версию этой древней побасенки для короля Лотарингии Лотаря II, ни Папе Римскому Иоанну VIII, по распоряжению которого, собственно, и был создан знаменитый стихотворный вариант, прославившийся в веках.