Я не могу без Любви
Вселенная превратилась в хоровод поющих цветочков, перемешанных с искрящимися хлопьями снега, бриллиантовой россыпью огней.
Каев открыл глаза. Он лежал у шоссе в глубоком снегу. Было темно. Столпившиеся над ним звёздочки на небе улыбались ему бриллиантовыми глазками.
"Бог и есть Любовь. И Он везде. Любовь совершенство. Совершенство это Гармония. И только это есть смысл жизни. Раз она вечна."
Кто-то снаружи или внутри Каева закончил свой урок. Прошлое перестало иметь для него значение, будущее не занимало его. Он улыбался. И не шевелился. "Какое счастье!" молча пел он весь.
Каев не сник, когда старушка-цветочница сообщила ему о нахождении Герды в Финляндии. Удивительное дело, какая же уютная эта жизнь! Тепло старой квартиры, эта пряничная старушенция, горы её горшков с розами, треснутый кафель в ванной, ласковая вода и мыло, пьянящий чай и сыр!
Он не удивился, когда стукнула дверь и в прихожей явилась Герда: он знал, что она вернётся. И обрадовался. А она уронила чемодан не от неожиданности встречи, а потому, что она увидела другого Каева, она его таким никогда не знала, а лишь рисовала в мечтах. Он обнял её, снежинки вспорхнули с её волос и растаяли во тьме.
Каев, милый мой Каев, наконец-то я тебя нашла!
Старушка в своей комнате улыбалась распустившимся розам, осторожно вскапывая вилочкой землю в горшках, и говорила им:
"Завтра Рождество!.." А в темноте прихожей, в старом зеркале отражались двое
Румби, а как верить в Бога? спросила Сисита.
Только вести образ жизни, со значением проговорил Румбольто деревянным ртом.
Зачем?
Выгодно, поразмыслив, сообщил маг-затейник. Воздаётся по вере.
Значит, если я верю в любовь
Встретишь. Но лучше не ждать: хочешь любви люби, одна из звёздочек на мантии мага замерцала.
Румби, мне надо начать любить жизнь. Это так хорошо! И выгодно: односторонней любви же не будет, раз везде гармония.
Приятные хлопоты, жмурился деревянный, только не торгуйся.
..Mастер шёл по хрустящему ковру снега, придерживая поднятый воротник пальто. В чемоданчике, закутавшись в его рубашку, дремали Румбольто и Сисита.
А вокруг дышал мир Любви. Да, кое-кто в этом мире ещё дремал, как куклы в чемодане и жемчуг в ракушке. Но некоторые уже проснулись и чувствовали себя его неотъемлемой частью.
Феи в укропе
"Приютским детям Бог пошлет"
Франсуа Вийон.
Два скомороха, Прошка и Ерошка, пробирались в темноте шкафа к щели света. Они невольно наступали на других кукол, как вдруг на их пути возникла непреодолимая преграда громада куклы по имени Дама Жигонь, французский персонаж времен их буржуазной революции.
Это была пышная тетка в зелёно-чёрном полосатом корсете с красной шнуровкой, с чёрными кудельками волос, прилепленных к маленькой головке. Брови её были также угольно-чёрны, а рот страшно красен. К тому же, по роли она без конца рожала. Причём сразу взрослых и усатых кукол-солдат, кукол-художников и прочий сброд.
А пройти можно? опасливо спросил Прошка.
Вы же сейчас не будете рожать? вежливо осведомился Ерошка. Дама Жигонь повернула в их сторону свою маленькую свирепую головку и произвела ртом неприличный звук.
А ещё француженка, ошалел Прошка.
Брешут, что они очаровательны, заключил Ерошка.
Куклы заворчали разными голосами тут и там:
Господа, куда вы прётесь?..
Эти русские вечно выпендриваются
Ребята, на места, я директор
Мы к шкафиной щели, виновато сказал Прошка.
Воздуха хочем, оправдывался Ерошка.
Сидеть! рявкнула басом Жигонь, и всё стихло.
Через минуту звенящей тишины послышался шёпот:
Сядьте же, а то она родит.
В следующий миг послышался мощный удар, дверь шкафа распахнулась, и внутрь хлынул солнечный свет из окна напротив. Это сделала Жигонь своей крохотной, но крепкой головёнкой с буклями.
Браво, сказали некоторые механически.
Жигонь зевнула и заявила:
По Парижу скучаю.
Кто же по нему не скучает, послышались голоса.
Мадам, сказал деревянный еврейский Портной, галантно поцеловав Жигонину лапу, от вас ещё не было сказки!
Все попросили что-нибудь о Париже.
Об одном парижанине пятнадцатого века, помолчав, сказала Жигонь. Его звали Вийон, Франсуа Вийон. Он родился в Париже и прожил жизнь поэта, бродяги и пьяницы.
Все попросили что-нибудь о Париже.
Об одном парижанине пятнадцатого века, помолчав, сказала Жигонь. Его звали Вийон, Франсуа Вийон. Он родился в Париже и прожил жизнь поэта, бродяги и пьяницы.
А он так и не смог ничего получить за свои стихи, чтобы не бродить? спросили несколько голосов сразу (куклы знают горькую сторону странствий).
Хорошо получают издатели после смерти автора, со знанием дела кивал себе деревянный еврей.
Именно, басила дальше Жигонь, но мой рассказ о следующей жизни Франсуа. Родился он опять мальчиком, но теперь здесь, в России. А точнее, в затерянном уральском городишке под названием КукишИ.
Вот тебе и на, Париж! присвистнул всегда грустный Пьеро.
Давайте же послушаем, братцы.
И Жигонь загудела.
Ваня Августов поступил в Кукишёвский детский дом пяти лет от роду. Мальчик оказался немым. Его спросили, как зовут, может Ваня? Он кивнул. А фамилию дали в честь месяца поступления.
И правда, в ту пору млел август, и в Кукишах всё было пышно-зелено. Ваню помыли, одели и отвели к его кровати. Он сел на неё и оглядел всё вокруг с выражением полнейшего счастья.
С рождения Ваня помнил темный закопчённый сарай, который был его родным домом, а из живых существ какую-то смердящую массу, из которой иногда появлялись кулаки и били его. Мальчик даже не смог бы сказать, что это было мать или отец.
Однажды эта масса застыла на полу и больше не двигалась. Через пару дней она стала так смердеть, что Ваня изо всех сил пополз на воздух. Когда мальчика нашли, у него была дистрофия, и он был очень маленьким для своих пяти лет.
Учуявшие вонь соседи зашли к ним во двор и заявили куда следует. С того момента Ваня совершенно не чувствовал себя несчастным. Его накормили нежной, тёплой, белой, сладковатой кашей, которая стала самым драгоценным яством на всю ванину жизнь. Кожа на руках, ногах, животе, спине и попе перестала чесаться и жечься, её мыли и смазывали чем-то мягким и приятно пахнущим.
Это что, в Кукишах обслуга по первому классу? спросил Прошка.
Мазали детским кремом, а кормили манкой. Всё познаётся в сравнении, двинула в его сторону бровями Жигонь.
Простите, мадам, за что же бывшему поэту такое детство? вставил еврейский Портной.
Вийоном он сам пил-гулял будь здоров, хрипло залаяла Жигонь. Наверное, у него и брошенных деток было А наживал он их часто с последними девками, которые за детьми не собирались ухаживать (тут она, между прочим, протянула ручищу и вытерла нос какому-то наполеоновскому солдатику). Вот и сам он узнал теперь долю такого младенца. Да детство ему не всё плохое досталось только четыре года, а на пятый манка с небес.
Знаете что, ехидно подметила куколка женского рода в компании жигониных сынков-художников, вот всегда так на творческих людей наговаривают: пьяница и бродяга!
Пьяница, бродяга, вор и хулиган. Хотя, я не сомневаюсь, что это он тоже делал творчески, талантливо; страдал, много осмысливал, включился в разговор гундосый Старичок с книгой. Вот пожалуйста стихи Вийона:
"На днях, незадолго до Рождества,
К Сигошке-медвежатнику в кабак,
Гляжу, уфиздипупила братва.
Народу как невешанных собак!
А уж сама орава какова!
Марухи, фифы-рюши-кружева,
Шакалы, шкоды, щипачи-роднули,
Барыги и отребье-цыганва
Питушницу вдругорядь траханули!"
В наступившей тишине со стуком упала на пол шкафа деревянная балеринка.
Ты, если умный, другой раз предупреждай приличную публику, махнул цветным рукавом Ерошка.
Здесь же дамы, добавил Портной.
Погодите, старикашка зачитал вам стихи, записанные на тогдашнем, пятнадцатого века, воровском жаргоне, но кроме них, у поэта есть очень даже великие стихи, не сомневайтесь! Их он читал на поэтических состязаниях при герцогских дворах, пояснила Жигонь, махая страшным кулаком. Это был аргумент, и все успокоились. Только Палач с головой из клееной ваты тихо буркнул в пустой чехол из-под топора:
Знаем мы этих герцогов, рубили. Из такого же добра сделаны, как и все остальные
Детдом в Кукишах был очень маленьким: всего пара десятков ребятишек и человек пять взрослых, чтобы их воспитывать. Учреждение помещалось в изуродованном пристройками бывшем доме купца, с оградой и палисадником. Все окошки были зарешечены, кое-где в два ряда. На всех дверях замок или несколько, давно ржавые изнутри и снаружи.