Птицелов
В оглушающем гаме опьяняющих строк
Вдоль ночного прибоя вдаль идёт птицелов.
Нараспашку рубашка, нараспашку душа,
И распахнута клетка для бродяги стрижа.
Белокрылые песни реют чайками рифм,
Белогривые волны бьют у ног его ритм.
Он шагает неспешно по границе Земли.
Вслед за ним караваном плывут корабли.
Корабли-многострочья, каравеллы-слова.
Берегов многоточья и прибоя молва.
Птицелов окончаний и метафор ловец
Из далёких преданий плёл сонетов венец.
На просоленной кромке прибоя.
В оглушающем гаме опьяняющих строк
Бьются, крошатся, рушатся чувства.
К горлу подкатывает сжатый комок
Звенящего предчувствия искусства.
Мысли и образы взрывают мозг.
В неизвестность уводит дорога.
И поэт шагнул за времён порог
В первозданную новость слога.
Звёзды колышутся над головой,
Дух колотит от звёздных слов,
И, жарко споря с самим собой,
Вдоль ночного прибоя вдаль идёт птицелов.
Вдоль ночного прибоя вдаль идёт птицелов,
Беззаботно в манок свистя,
В окружении соек, бакланов и сов,
В глубине самого себя.
Он читает беззвучно прибрежную суть.
Подноготную сумму песка,
Ил событий и донно-морскую муть.
И рисунки морского конька.
И качается мир под ногами поэта[4],
Самоцветы в волне шуршат.
Он идёт по границе тумана и света.
Нараспашку рубашка, нараспашку душа.
Нараспашку рубашка, нараспашку душа.
Ястреб хлеб подбирает с рук[5].
И птенцы-соловьята у ног пищат.
А в выси реет птица Рух[6].
И ветер закипает свежей брагой[7],
И буря бьётся чайкой у щеки,
И парусами белая бумага
Несёт метафору в прибрежные стихи.
Он отпускает стих и птиц на волю,
Пускай они средь облаков кружат.
Бриз ударяет в грудь морскою солью,
И
И распахнута клетка для бродяги стрижа.
И распахнута клетка для бродяги стрижа.
Невесома планета у ног.
И шагает поэт по Земле не спеша,
Уклоняясь от торных дорог.
Дымится месяц посредине лужи[8],
Сазаны бьют в оконное стекло[9].
И стих морской, волнением простужен,
Волною бьётся в карандаш-весло.
Вселенная застряла в мокрых ветках,
И оседает пена дней на риф[10],
И, вырвавшись из кособокой клетки,
Белокрылые песни реют чайками рифм.
Белокрылые песни реют чайками рифм,
С облаками ведя разговор.
И взмывает сонет как стремительный гриф
В голубой бесконечный простор.
И сызнова мир колюч и наг[11],
И снова всё трын-трава,
И сызнова шепчет полночный маг
Ведические слова.
Весенний ветер лезет вон из кожи.
Уставший маг нечёсан и небрит.
И тишиной, пронзительной до дрожи,
Белогривые волны бьют у ног его ритм.
Белогривые волны бьют у ног его ритм,
Тут и там нарушая размер,
И маяк одинокий в ночи горит
Для баркасов, фелюг, галер.
Для тревог и исканий, для шатунов,
Для ворон и бродячих псов
Маг выводит зверинец из зыбких снов
В непролазную глушь лесов.
Через вату тумана, по окраине рос,
В птичьем гвалте, в ветре, в пыли,
Умываясь рассветом, неприкаян и бос,
Он шагает неспешно по границе Земли.
Он шагает неспешно по границе Земли.
Зная тайну глубинных рун,
Ту, что духи-кобольды[12] давно сожгли,
Охраняя времени шум.
За плечами котомка, в котомке силки,
Чтоб ловить отражения звёзд.
И парят и садятся стихов полки
На пропитанный солью плёс.
И маг играет вальс на флейте без отверстий[13],
И в такт ему поют лесные короли,
А он уходит вдаль в просторы древней Персии[14],
и
Вслед за ним караваном плывут корабли.
Вслед за ним караваном плывут корабли,
Развернув паруса и флаги.
Светлой грусти тумана дрожат хрустали[15],
Заполняя до дна овраги.
«А ночь идёт за днём, как волк за дикой серной»[16]
Записывает маг рефрен своих стихов.
И смешивает вязь заоблачных паттернов
С руинами давно забытых городов.
Он строит шумный порт у старого причала.
Где был лишь старый мол, да древняя молва
Сегодня отдают концы или начала
Корабли-многострочья, каравеллы-слова.
Корабли-многострочья, каравеллы-слова
Бороздят океанский простор
Там, где скальды-атоллы, певцы-острова
Бесконечный ведут разговор
О каких-то голландцах, летающих вдаль,
О мелодии сирых сирен,
И о чашке, что выбросил старый грааль[17],
У границы китайских стен.
На приморском базаре за мачтами яхт
Разношёрстно гудит толпа,
И ей вторят, скандируют, бьются в такт
Берегов многоточья и прибоя молва.
Берегов многоточья и прибоя молва
Бьются рыбой в сетях поэм
Молодого языческого волхва,
Проповедника птичьих тем.
Он читает сказанья, баллады, стихи
Обитателям облаков.
И они, беззаботны, светлы, легки,
Вторят звукам его стихов[18].
И играет на флейте рассветный блюз
Птичий гений, рыбак, певец,
Неуёмный бродяга, любимец муз,
Птицелов окончаний и метафор ловец.
11Птицелов окончаний и метафор ловец,
Странник в плоскости языка,
Вестник ветра, фантазии древней гонец
Строит хижину из песка.
И пустынный отшельник, песочный царь
В государстве прибрежных трав
Отпустил в этот вечер свою печаль
Горевать на семи ветрах.
И, внимая печали, встречал рассвет,
Заблудившись средь туч-овец
А скиталец прибрежный, ночной поэт
Из далёких преданий плёл сонетов венец.
Из далёких преданий плёл сонетов венец.
Расплавляя на строчках грусть.
Где началом строфы становился конец
Предыдущих стихов и чувств.
И кружилась вселенной густая плоть,
Спотыкалась в беге звезда.
Птицелов без сомнений взошёл на плот,
Уходящий в морскую даль.
И ударил в литавры подводный бог,
И звонил в колокольчик рок,
И взвился среди бури звенящий слог
В оглушающем гаме опьяняющих строк.
В оглушающем гаме опьяняющих строк
Вдоль ночного прибоя вдаль идёт птицелов.
Нараспашку рубашка, нараспашку душа,
И распахнута клетка для бродяги стрижа.
Белокрылые песни реют чайками рифм,
Белогривые волны бьют у ног его ритм.
Он шагает неспешно по границе Земли.
Вслед за ним караваном плывут корабли.
Корабли-многострочья, каравеллы-слова.
Берегов многоточья и прибоя молва.
Птицелов окончаний и метафор ловец
Из далёких преданий плёл сонетов венец.
На просоленной кромке прибоя.
Альфред Шнитке
Альфред Шнитке
(24 ноября 1934, Энгельс 3 августа 1998, Гамбург) советский и немецкий композитор, педагог и музыковед.
В 2019 году я совместно с Василием Власовым и Виталием Пацюковым осуществил арт-проект «ЖЁЛТЫЙ ЗВУК» посвящённый 85-летию музыкального гения ХХ столетия, великого композитора Альфреда Шнитке. В преамбуле к этому проекту мы писали: «Для музыки Альфреда Шнитке характерны масштабные концептуальные замыслы, полистилистика, многоуровневое цитирование. Мир его музыкальных образов включает в себя звучание неразрешимых вечных тем. Одним из самых сложных и одновременно самых интересных произведений Шнитке можно без преувеличения назвать синтетическую сценическую композицию «Жёлтый звук». Её возникновение было связано с предложением Геннадия Рождественского написать произведение для готовящегося им концерта «Музыка и живопись». В её основу легло либретто Василия Кандинского, переведённое с немецкого Альфредом Шнитке. Композиция Кандинского развивала идеи синтеза искусств и определения слова как внутреннего звука. Она была сопровождена подробной световой партитурой и должна была соединить цвет, пластику, слово, музыку. В этом произведении точка, линия, цвет, ритм и звук являются вибрациями одного пространственного и духовного содержания.
Музыка, самое абстрактное из всех видов искусств, обладает невероятной возможностью передавать яркие впечатления. Музыка и изобразительное искусство связаны между собой общими корнями, имеют, в сущности, одну духовную платформу и содержат в себе все многообразие нашего мира.
Развивая идеи Кандинского и Шнитке, в нашем проекте мы хотели бы воплотить идею контрапункта музыки и визуального искусства, передать силу его воздействия в поле напряжения между со-звучием и противо-звучием. Образы слышимые и видимые это эмоциональный сплав сложных структур, композиционных решений, ритмов, неординарных форм и энергетических наполнений».
Василий Кандинский в статье о сценической композиции пишет: «Любое искусство обладает своим собственным языком, то есть только ему присущими средствами. Таким образом, каждое из них есть нечто замкнутое в себе. Каждое искусство своя собственная жизнь. Оно царство для себя. Поэтому средства различных искусств внешне различны. ЗВУК, ЦВЕТ, СЛОВО! По своей же внутренней сути они совершенно тождественны: конечная цель стирает внешние различия и обнажает внутреннее тождество. Эта конечная цель (познание) достигается человеческой душой путём её точного колебания. Эти изысканные колебания, тождественные в своей конечной цели, несут в себе и для себя различные внутренние движения и тем самым отличаются друг от друга. Не поддающийся дефиниции и всё же известный душевный процесс колебание есть конечная цель отдельных средств искусства».
Кандинский работает с синтезом искусств не только как теоретик, но и как практик. С 1909 по 1914 год в Мурнау он создал целый ряд синтетических сценических композиций и текстов: «Чёрный и белый», «Зелёный звук», «Фиолетовый занавес», «Жёлтый звук». Последняя композиция была опубликована в 1912 году в знаменитом альманахе «Синий всадник». Либретто Кандинского бессюжетно, что продолжает его работу на поприще абстракционизма, теоретиком и родоначальником которого он стал. Публикация в «Синем всаднике» была на немецком языке и сопровождалась подробной световой партитурой, указаниями характера музыки и движений пантомимы. Сам жанр «сценической композиции» теоретически разрабатывается Кандинским в книге «О духовном в искусстве». В этой работе неоднократно возникает идея синтеза искусств, слово в ней определяется как «внутренний звук», а синтетическое понятие «жёлтое» лежит в центре теоретической разработки всей книги. Жёлтое составляет «первый великий контраст» с синим: жёлтое это теплота, обращённость к зрителю, экс-центрическое движение вовне; синее холод, кон-центрическая направленность от зрителя, вовнутрь. По идее Кандинского сценическая композиция «Жёлтый звук», должна была собрать в единое целое музыку, пластику, визуальные образы и вербальные послания. Музыку к этой композиции изначально написал Фома фон Гартман, с которым Кандинский работал над своими сценариями. Премьера «Жёлтого звука» должна была состояться в Мюнхене осенью 1914 года, но, увы, Первая Мировая война разрушила все планы. И лишь через 70 лет композитор и дирижёр Гюнтер Шуллер в 1980-е годы в Нью-Йорке сделал свою редакцию музыки Гартмана. Кроме этого, музыку к «Жёлтому звуку» написал австрийский композитор Антон Веберн (постановка состоялась в Париже в 1976 и 1982 годах). А наиболее известной является постановка Гедрюса Мяцкявичуса на музыку Альфреда Шнитке, написанную им в 1974 году.