Вели пошевеливаться! Ползают, как клопы. К вечеру чтобы шатры стояли. Брод старой жабе по титьки, а они уж тонуть начали. Кто станет захлебываться, велю как смерда батогами пороть.
***
Нежным изумрудным золотом сияла молодая трава, ракиты свешивали ветви в неподвижную воду, взблескивала, чертила гладь реки играющая рыба.
Загорелись неяркие еще костры. В холодеющем воздухе резко и дразняще разносился запах варева из котлов.
Гридни проворно раскинули кошмы, на чистой холстине расставили кубки, блюда. Кухари притащили жареную дичину, натужно приволокли котел с ароматной ухой.
Всеволод, которому горе веревочкой, потер здоровенные ладони, мягко рухнул мощным телом на кошму. Переполненный жизненной силой, непристойно громко заорал:
А подавай-ка, князюшка, меды стоялые!
Выпили изрядно. Всеволод, обняв Игоря за плечи, душевно твердил:
Един ты у меня брат. Один свет светлый.
Высуслив очередную чару меда, стал хвалиться:
Не бойся ничего, брате. Таких, как мои куряне нигде больше не сыщешь. Ты ведь того не знаешь я отроков от мамок забираю, в дружине воспитываю. Сколь кун серебра потратил, от наложниц отказался стремена и седла, и сбрую построил. Сабельки легонькие угорские для молодиков купил. Ни днем, ни ночью покоя дружине не даю. Ну уж по трудам и награда, не витязи чистые волки. С завязанными глазами где угодно проскачут. А Трибора, сотника моего, что брод искал, видал? Коленями ребра коню ломает, кулаком по пьяному делу посадскому череп раскроил, право слово не вру.
По ночной прохладе перебрались в шатер. Всеволод потянулся за чарой. Игорь нахмурился:
Дост, брате. Время походное, сколь можно.
Всеволод сочно захохотал:
Брат, ты за кого меня держишь? Мои дозоры во главе с вернейшими сотниками рыщут по степи. Ты ведь не удосужился поберечься от внезапного нападения, а мои охранения уже стоят на два полета стрелы вокруг лагеря мышь не проскочит. Твои вои дичину на ночь жрали, мои кроме каши ничего не получили, негоже с полным брюхом ложиться не отдохнуть и легкости не будет. Это мы с тобой можем дурака валять, да и то, когда я обо всем распорядился и жестоко всем наказал. А что до хмеля гляди!
Всеволод мгновенно выхватил засопожный нож, хекнув, сильным движением метнул его. Тяжелый клинок наполовину вошел в древко шатра.
Свистнул гридню:
Ну-ка вытащи.
Гридень, уперевшись ногой в столб, двумя руками пытался выташить нож. Смеясь, Всеволод поднялся, легко выдернул клинок шатер затрясся. Сунул нож за голенище, хватил чарку угорского. Потянулся к бараньей ноге с чесноком, зачавкал:
Хмель вышел, скажу все, что на душе, не серчай, брат. В поход этот я не верю. Не из-за знамения на земле много народов живет, поди узнай кому вышние знак подавали. Нет у тебя сил в одиночку половцам носы квасить, хорошо, если малость потрясем их, да ноги целыми унесем. Иду потому что брат ты мне. Хоть это ты и сдуру затеял, а пойду с тобой до самой домовины.
Спал князю умь похоти
И жалость ему знамение заступи
испити Дону великаго.
"Хощу бо, рече,-копие преломити
конец поля Половецкаго"
Припекало. Дружины шли длинными колоннами по четыре в ряд. Копыта мягко выбивали из молодой травы прошлогодний сухой прах, опадавший ленивыми облачками. Плавились ослепительно наконечники копий. Шли сторожко, по бокам колонны, на расстоянии полета стрелы рыскали разъезды, здесь всего можно было ожидать земля незнаемая, поле Половецкое.
Накалились брони и шеломы. Струйки пота катились под бармицей, стекали за шиворот. рубаха намокла, хоть выжми, кожаная подкольчужница противно елозила по ней.
Даниил расстегнул мокрый скользкий ремень, снял шелом и пристроил его на луку седла. Ветерок приятно обдул голову. Слева ослепительно сияли меловые холмы, кое-где испятнанные потеками красной глины, покрытые дубовым лесом его молодая листва радостно горела на солнце. На вершинах утесов раскинули плоские темные кроны могучие корявые сосны. Островки ракит были до того нежны и кудрявы хотелось погладить их рукой как голову ребенка.
Даниил бросил поводья, задумался. Слабеет власть золотого Киевского стола. Князья поглощены своими заботами, грызутся, как бешеные псы, дробят земли между своим многочисленным потомством, путаются с погаными, натравливают их на своих же. Половцам того и надо им все в мошну. Пылают русские города и деревни, ветры посвистывают над русскими костями. Почуяли роскошь, хотят жить как угры, чехи, веницейцы, а взять неоткуда. Обдирают смердов, по деревням рыщут тиуны, выколачивая подати. Ставят смердов на правеж, отнимают последнее сами себя лишают богатства.
Уж вроде в Любече при Мономахе решили: Каждо да держит отчину свою чего больше? Нет, и этого мало, дай у соседа земли отберу. Ах, князья, князья, как докричаться до вас?
Вот и Игорь, снедаемый завистью к удачным походам Святослава, решил в одиночку пройтись по Половецкому полю. Разгорелось сердце славы хочется. Даниил едко усмехнулся ну и добычи, конечно. Да побольше.
А не дай бог не получится? Подумать страшно: Новгород-Северская, Черниговская, Курская земли, Путивль и Рыльск остались без прикрытия. Попробуй скажи. И то хорошо, хоть взяли.
Не любит Даниила Игорь, считает Святославовым наушником. Да и взял-то только из-за того, чтобы не вздумалось донести Святославу.
Даниил вспомнил, как на недавней пирушке черниговец Беловолод Просович осторожно завел речь о возможной неудаче. Игорь уставил на него бешеные глаза, процедил:
Хочу копье преломить в конце поля Половецкого.
Неистовой водей своей переломил всех. Даниил вздохнул: сила солому ломит. Копыта коней зашуршали в палой листве, крепко запахло сырой прелью. Колонна втягивалась в сумрачный распадок, пронизанный золотыми солнечными стрелами.
Длъго ночь мрькнетъ
Заря светъ запала
Мгла поля покрыла.
Щекотъ славий успе;
В распахнутый полог шатра тянуло теплым влажным запахом листвы и молодой травы, мокрой землей. В недалеком ракитнике одурело заливался соловей. Даниил отбросил перо, сдвинул в сторону деревянные дощечки, покрытые воском, для скорой записи. Бережно приподнял пергамент, покрытый вязью, полюбовался.
Прошла спазма, стиснувшая горло, уходила постепенно сладкая боль, что наполняла сердце, оставляя светлые слезы, покой и опустошенность.
Он несколько раз перечитал написанное, уже не вникая в смысл, вслушиваясь только в музыку стиха. Хорошо! Он знал, что хорошо, что на всем Божьем свете никто лучше не напишет.
Закинул руки за голову, потянулся. Красноватый скудный язычок каганца всколыхнулся, затрепетал.
В голубом, размытом лунным светом, проеме полога появилась темная рослая фигура, согнувшись, бесшумно скользнула внутрь. Человек, споткнувшись о ноги спавшего у входа гридня Луки, ругнулся сквозь зубы матерно, выправился как кошка и с размаху опустился на затрещавший ивовый лежак.
Хороший приятель, сотник Трибор, белозубо ухмыльнулся:
Пишешь, Боян?
Даниил с удовольствием посмотрел на него. Рослый, сухой, с шапкой спутанных русых кудрей. Глубокий вырез кожаной замасленной подкольчужницы открывает мощную мускулистую шею.
Расстегнул пряжку пояса, ловко стащил перевязь меча, бережно уложил его возле себя. Вытянув длинные ноги, кокетливо воткнул в кошму звездчатые угорские шпоры.
Даниил засмеялся:
А ты, брат, от нагайки вовсе отказался?
Трибор вспыхнул, загорячился:
Ты, друже, зря смеешься. Чего животину нагайкой пороть, тут только чуть под бока поддал и летит, как птица. Угры, брат, не дураки, шпоры доброе дело.
Даниил хмыкнул:
То-то ты своему аргамаку намедни бока дегтем мазал. Какая разница нагайкой ты его исхлещешь или шпорами затерзаешь.
Трибор махнул рукой:
Чего с тебя взять, сынок боярский, ты в лошадях ни клепа не смыслишь.
Даниил, нагнувшись, потянул к себе Триборов меч длинный, тяжелый, с серебряным яблоком на крыже.
Небось франкский?
Какое там, Трибор ревниво перехватил меч, наполовину вытянул из ножен. Блеснул розоватый змеистый булат. С гордостью показал глубоко вырезанную надпись Феодор делал.
Нашей работы, киевской. Гляди-ка, крыж сборный, нынче уже таких не делают. Нынче все цельнокованные, барахло.
Глянул в голубой разрез полога, прислушался к соловьиному пению, вздохнул:
Хорошо бы сейчас бабеночку молодую. Позоревать бы с ней. А, Даниил?
Даниил засмеялся:
Вот, подлец, ненасытный. Сколь девок перепортил, гляди, родня вязы свернет.
Трибор махнул рукой:
Ништо, обойдется. Небось не нажалуются.
Лицо его в мерцающем свете каганца стало мягким:
Они меня, чай, любят.
Потянул к себе пояс, стащил с него объемистую баклажку:
Давай-ка ренского хлебнем. Княжий гридень Любомир достал.
Даниил скривился:
И охота тебе с ним дружбу водить? Ни силы, ни ума холуй холуем.
Трибор хорошо хватил из баклажки, перекосился ну и кислятина:
Добро тебе, боярскому сыну, на батькиных вотчинах. Опять же угров посетил, у франков бывал. Даже в монастыре ошивался. Самому Святославу люб. А я что? Из детишков пожалованных. Вотчины не имею, княжеский надел поверстали скудный. Одна надежда в тысяцкие выскочить. А это дело, брат, такое хоть какой рубака да умница будь, а коли князь не приласкает, так и не видеть ничего.