Последний. И предпоследний.
Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.
Двенадцать рублей.
Подорожал что ли?
Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.
С какой ценой приходит, с той и продаю, развел руками Лаголев.
Охрененно!
Парень закопался в штанах.
На лоток упала скомканная «десятка». Затем двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.
Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:
Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!
Нету, сказал Лаголев.
От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.
Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.
«Криминальная Россия». «Топор взлетел». А нам пофиг, нам бы самим
Сынок.
Старуха и не подумала убраться.
На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.
Худенькая, словно усохшая.
Глаза слезятся. Морщины вокруг рта будто те же стежки.
На хлебушек, сынок.
Сколько было той слабости?
Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.
Что сделалось с Лаголевым бог его знает.
То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.
Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.
Ушла.
Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.
Но потом отрезвел.
Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.
Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.
Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.
«Комсомолку», пожалуйста.
Сейчас.
Пришлось отложить питье.
Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.
Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.
Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула
А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?
Я ей кто?
Сушило горло. Нервы, нервы.
Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.
Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.
«Гороскопы» можно?
Пожалуйста.
Вот календарик этот, с собачкой
Угум.
Ах, это старый номер! А поновее?
Сейчас посмотрим.
Ну, давайте, ну, быстрее же!
Стараемся.
Телепрограмму, пожалуйста
И мне.
Вчерашний «Спорт» есть?
Отчего ж нет?
Лаголев метался от газет к журналам, от журналов к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего
В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой «Экспресс» подаю, другой «Шанс», третьей мелочь проверяю, правильно ли, пятой убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.
То есть, какой там купальник ниточки одни.
А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.
Потом поток спал, превратился в струйку.
Потом поток спал, превратился в струйку.
Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.
К девяти распогодилось.
Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.
Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?
Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.
А где здесь жизнь?
Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег только на продукты.
И Ната с утра уже
Самому впору за топор. Метр, два, десять Лаголев настиг ее
Холодок скользнул меж лопаток.
Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был
К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.
Выручка?
Лаголев засуетился.
Вот, около семисот.
Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа не твое.
А точнее?
Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.
Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре Девятнадцать на двенадцать
Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?
Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.
Ну?
Шестьсот девяносто шесть.
Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:
Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там
Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина иглами.
Даже глаза выцвели.
Ты смотри мне тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. Я такого не люблю.
Я же задушено прохрипел Лаголев.
Ты же, ты же
В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.
Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.
Ухмыльнулся:
Ссышь, да?
Н-нет.
Ссышь.
Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.
Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.
Руслан не уходил.
Ну и чё ты? услышал Лаголев. Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?
Надо.
Чё? Громче говори!
Лаголев еще ниже опустил голову.
Надо!
Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.
Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху за недостающим.
Я тебе сколько должен?
Пятьсот.
Чё ты опять шепчешь?
Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.
Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.
Вы мне должны пятьсот рублей.
Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, хмыкнул Руслан. Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. Он поплевал на пальцы. Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?
Лаголеву пришлось согласиться.
Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.