Служба была долгой. Очень долгой. Время от времени меня опрокидывало в сон, и если бы не силовые нагрузки в виде поклонов, я уснула бы сидя или стоя. Но к счастью моему, сегодня не было привычных послушаний, и уснула я благопристойно после обеда, игнорируя чудную погоду и договоренность с Леной-трапезницей прогуляться до реки, где вовсю идет ледоход. Может быть, завтра сходим.
На утренней службе практически не было прихожан, а на вечерней еле-еле всем хватало места для поклонов. Архимандрит был уже весь в черном, электрический свет не горел, и темнота в храме сгущалась вместе с темнотой за окнами. И волшебное пение доносилось с клироса, и волновались огоньки лампад и свеч в темноте, и хотелось мира всем и добра. И чтобы юбка была шерстяной, а то от шелковой коленкам на плиточном полу ледяно и твердо. И молиться: о всех кораблях, ушедших в море, о всех забывших радость свою. И никогда не умирать.
А на ужин, как и на обед, были куски вареной свеклы, печеная картошка и соленые огурцы.
Трудные будут дни, вздохнул кто-то, глядя на это богатство.
А мне нравится: если мелко порубить, то почти винегрет.
День второй
Странно я проснулась с ощущением того, как устала спать сон. То ли разбитость это была, то ли недосоединенность. Переходное состояние, обдумывание которого заняло минут десять, и к началу службы я опоздала. Обидно это тем, что когда опаздываю, то к иконам возле алтаря не прикладываюсь. Стесняюсь при всех, тем паче что толком не знаю, когда можно шевелиться, а когда надо застыть с руками по швам. Так и стою до конца службы неприложенная и тем огорчаюсь.
Мне, конечно, рассказали, когда следует застывать на месте, но из всего перечисленного я опознала только «Отче наш» и во время его чтения старательно застываю. Разве что после бочком подкрадусь к Казанской и Николаю Чудотворцу, что висят возле выхода, ну и тем хорошо.
Сегодня я была трапезницей, и пришлось уходить задолго до конца службы, чтобы кипятить чайники, резать хлеб и производить иные нехитрые постные манипуляции. В обычное время обязанностей куда больше: надо расставить приборы на сорок человек, принести фрукты на обед из холодильной камеры, разложить сладости, заварить чай, выставить еду, которую раскладывает по тарелкам кухарка, после трапезы собрать посуду, вымыть ее и расставить по местам, протереть столы словом, беготни хватает. В конце вечера: нарезать салфетки, досыпать кофе-соль-перец-сухарики на каждом столе, помыть пол, поправить лампаду. Последняя трапеза неуставная, и посуду за всеми моет кто-то не имеющий регулярного послушания. Посуда моется старым деревенским способом, которому я обучена с детства, а потому отношусь к процессу с симпатией: одна емкость с водой для мытья на первый раз, другая для ополаскивания. Сначала кружки, потом тарелки, затем самое жирное. Этот конвейер заставляет мое сердце трепетать я делаю мир чище. Мытье полов почему-то такого не вызывает, но именно оно остается при любом раскладе: в обычный день и в постный. А посуду в эти четыре дня каждый моет за собой сам, чем, безусловно, облегчает жизнь трапезнице.
Из храма меня кивком головы вытащила Новелла. К тому времени я чуть было не уснула; поняла, что юбку перед земными поклонами надо зажимать между коленями, тогда при вставании не наступишь пяткой на подол, а после пришла в странное состояние, когда, несмотря на усталость от многочасовой службы, не хочется уходить из храма.
На улице было солнечно и тепло. Я глупо улыбалась и на распоряжения Новеллы реагировала раза с третьего. Меня оглушило внезапной и неясно откуда пришедшей радостью. Особенно долго не могла сообразить, на какой тарелке запекать яблоки для архимандритского набора когда он служит, мы носим ему завтраки и ужины: вареные картошку, свеклу и морковку, а еще яблоко и луковицу. Я медленно тыкалась то в один шкаф, то в другой и сияла улыбкой, пока Новелла сама не вручила мне искомую тарелку.
Прости, сказала я, мне так хорошо и бессмысленно
Бывает, хохотнула Новелла.
И невозможно описать, что это было: я плавала в воздухе, как рыба в воде, и ни на что не реагировала, в особенности на людей. Пробегись по мне мышь, я бы, наверное, умилилась разнообразию бытия.
В три часа пошла к реке. Разбитая дорога кое-где была приморожена, а кое-где разморилась грязью, и тогда я шла по краю поля. В поле крупно росли кочки, крытые желтой соломой, а проплешины между ними залил лед. Рекой пахло издалека, и оттаявшей корой, и еще чем-то, от чего мерзли щеки, горели уши и хотелось поэзии. Я стала думать про того человека, про которого думать не следовало, спорила с ним о Георгии Иванове, а затем обо всем на свете.
«Представь себе, говорила я ему. Вот это поле было всегда. Оно лежит тут день за днем и не ведает, что будет однажды перекопано и заселено деревьями или домами. Поле оно еще вечное. А Иванов умирал в своем доме престарелых и знать не знал, что будет так любим интеллигенцией, которую презирал до конца. Иванов не сразу, а много лет спустя после смерти вдруг нашелся и стал велик. Значит, он уже вечный. А Бог всегда вечен, потому что могут кончиться и не начаться поле и Иванов, а Бог был и будет». И все мы можем кончиться или не начаться, а Бог будет. Потому что иначе теряют всякий смысл и мы, и поле, и Иванов. Собеседник усмехался и мне не верил.
В храм я пришла задолго до начала службы, чтобы хоть раз за день приложиться к иконам. Внутри было пусто, и я долго стояла на ступеньке, глядя в карие глаза Чудотворной, а когда прикладывалась к шкатулке с мощами апостолов, вдруг ощутила, что не могу дышать. Я не задыхалась, просто внутри уже было что-то большое и легкое, чему даже воздух не нужен это «что-то» тоже было воздухом, но иного состава. И во время службы поняла каждой клеткой, что в теле не болит ровным счетом ничего из того, что болело накануне, а поднимаясь вверх после земного поклона, можно случайно оттолкнуться от пола и взлететь под купол. Только неудобно при матушке, поэтому надо прочнее держаться за землю. И столько в этом удивительной правды, что не было ни страшно, ни странно. Наверное, именно это и есть благодать застывшее ощущение легкости и покорности судьбе. Как у поля, что будет перекопано, как у неизвестных стихов Иванова, что будут читаться наизусть.
День третий
Среди ночи проснулись мухи и принялись жить назло спящим. Нет, тут вообще их много, и даже зимой каждый день приходилось избавлять их от земного бытия посредством тапок или снимая сетку с окна и вытряхивая на мороз, однако это случалось днем они лезли на свет. Но чтобы ночью!
В общем, я мало спала и потому первые два часа утренней службы продрыхла внаглую. В половину седьмого отключила будильник и решила, что встану, когда мать Николая начнет бить в колокол. Звона колокола я не услышала, зато час спустя меня разбудило нежное звучание колокольчика, которым мать Стефанида созывает к еде кошек на крыльцо игуменского корпуса. Потом все стихло. Я глянула на часы и подумала «Ой!». В корпусе было пусто, от храма не доносилось ни звука, и я испугалась, что сегодня служба идет по-другому, что она закончилась, и все давно разошлись по послушаниям, а я одна такая кулема сейчас получу выволочку. Поэтому к храму пробиралась перебежками на всякий случай. Возле дверей в неотсонившемся организме снова дрогнуло нечто прекрасное, но потом исчезло. Если кто-то и заметил мое отсутствие, то виду не показал, а трехчасовая служба прошла быстрее и бодрее пятичасовой, поэтому совесть вскоре перестала меня терзать. Вообще после вчерашнего парения утреннее земное состояние показалось обидным. И сколько я ни прикладывалась к иконам и мощам сегодня мое послушание было в храме, восторг не появлялся. Зато по явился уставной полноценный обед с супчиком и медом оглядев столы, матушка сообщила:
А жизнь-то налаживается!
С супом жизнь, действительно, наладилась, и в честь этого мать Стефанида решила одолжить мне свою Псалтирь на церковнославянском, чтобы я понемногу втягивалась в культуру богослужений.
В институте учили церковнославянский?
Учить-то учили, только все эти псалмы, каноны и кафизмы читаются вразнобой. Как я пойму, на какой странице и что именно сейчас читают?
О, это легко выяснить, сказала мать Стефанида.
Да-а? недоверчиво протянула я. Каким путем?
Мать Стефанида задумалась, а потом уверенно ответила:
В основном опытным.
Кроме Псалтири она вынесла мне Евангелие, тоже на церковнославянском.
Возьмешь?
Я посмотрела на одну книгу, потом на другую и в самый последний момент удержала во рту вопрос: «А в чем разница?»
Позже, в процессе ознакомления, выяснилась и разница, и глубина моего религиозного невежества. Наконец-то на базе собственной глупости начала запоминать элементарные вещи. Все это время, кстати, читала Новый Завет, живущий в моей келье, уже трех евангелистов прочитала и законспектировала. Ну а что? Там на обложке написано «Новый Завет» я и не рассуждаю. Откуда неучу знать, из чего он состоит? Поэтому Евангелие от Иоанна отныне читаю на церковнославянском, осознавая, что высшее литературное образование в се-таки не прошло даром. Потихоньку, скрипя болтами и шарнирами, стали включаться мозги. Вкл-выкл.