Плавучий мост. Журнал поэзии. 2/2019 - Коллектив авторов 2 стр.

У полдня с вечером пока ничья.
Крутой холодный кипяток ручья
гремит под окнами. И дикий март
хрустит сосульками. И дальний мат,

с раскатом ливневым гордясь родством,
не портит музыки, живой в живом.

Я счастлив, Господи! А ты? А ты?
Тебе приятно, что мы так просты,
что так беспечны, что для нас и крест 
лишь знак того, что и свинья не съест?

Кто отличит до роковой поры
восторг Господень от его хандры

А счастье ближнего понять пустяк.
Не. Бог ли учит нас, что мы в гостях.
В гостях что дорого? Очаг, уют
О, как пред гибелью снега поют!
Как перед гибелью поют снега
Как жизнь бессмысленна. И дорога.

Загляну в глухое озерцо.
Там, небось, ни карпа, ни плотвы.
Там теперь живет мое лицо,
мало мне знакомое, увы.

Я не помню мимики такой.
В зеркале щербатом по утрам,
мне казалось, я совсем другой,
без кривых свидетельств дрязг и драм.

И когда ночной порой в стекле
я лицо усталое встречал,
этих черт, настойчивых во зле,
я, не буду врать, не замечал.

Но чего хочу я от зеркал,
от домашней утвари ручной.
Здесь, где я лишь уток напугал,
здесь у дикой влаги нрав иной.

Правдой неприкормленной своей
обнажила суть беспутных лет.
Вот он, Дориан, едреныть, Грей,
вот он, твой доподлинный портрет.

Честная зеленая вода.
И короткий прочерк плавунца,
по делам спешащего куда? 
поперек молчащего лица.

Праведная стезя муравья ползет через корень ветлы.
Осень, пришедшая в наши края, не означает мглы.
Воздух прозрачен, как тюль, как батист, и в нем, как воздушный скат,
плавает вялый кленовый лист и тычется наугад
в окна домов, выбирая окно, где кому-то невмоготу
и он, проиграв семью в домино, радуется и листу

Это от ветра в сквере молва, что листопад в лесу.
Зрелость прекрасна, но так трезва ну, ни в одном глазу.
Дикой листвы золотая орда нам не сулит бед.
Хочется молодости иногда А иногда нет.

Алый кочан казанлыкской розы качается над травой.
Мне куст знаком с имперской эпохи какой благородный стаж!
Живому свойственно думать о смерти, а я же еще живой.
Но яркая плоть воскресших растений внушает душе кураж.

И ослепительная надежда на некую жизнь потом
крепчает под пристальным взглядом солнца, ползущего не спеша
в лазурном и плохо знакомом пространстве, пространстве именно том,
в каком, по похожим на правду слухам, совсем как своя душа.

В наивном мире юных ромашек, белеющем в двух шагах,
какое-то экстренное событие кажется, это шмель
ворвался, как гопник в среду монашек, нацелился и шарах!
Удачи тебе, шерстяной счастливец, Емеля в стране Емель.

Надеясь, как прежде, на щучьи веленья, надеясь всему вопреки,
надышимся вволю пургой лепестковой, теплой своей пургой.
Пожалуй, братцы, чем мы ничтожны, тем же и велики:
беспечностью райской, да адским терпеньем, да тяжкой своей рукой.

Так мудрено уповать на книги, на правильный строй таблиц
с этим занявшимся вдруг пожаром, сокрытым еще внутри.
Тот, кто лежит под лучами навзничь, не верит лежащим ниц,
и с этим уже ничего не поделать на пьяном пиру зари.

Всё не в масть и невпопад.
Всё не в тему что такое?!..
Скрежет дворницких лопат,
ранний, как средневековье,
зряшный, ибо наша явь 
белое нагроможденье,
наглый, резкий, без предъяв,
сумрак вместо Возрожденья.
И, согнав с пути дома,
чем нежданней, тем скорее
скачет дикая зима
на исхлёстанном хорее.
Нагоняет все слышней
сплин неявный с явной дрожью
Чуешь, сверстник, убыль дней
через шкуру носорожью?
Жизнь склоняется ко сну.
Но, проснувшись в семь иль восемь,
не дури: не кличь весну.
Сколько их осталось, весен

Покусанные смертью
и смерти вопреки,
позвякивая медью,
шли римские полки.
Сюжет античной пьесы
порой лукавил, но
кто: галлы или персы 
им было все равно.
Покачивались в седлах
центурионы им,
во-первых, кайф, а в-сотых,
людская жизнь что дым.

Вот было б интересно
взглянуть на этих птиц,
когда уже известно,
что Рим склонился ниц
пред нищим готским сбродом,
который, хоть и дик,
а бой с одним исходом.
И тот исход кирдык!

Небось, в соплях, в морщинах
орали бы в пивной
о трусах, о причинах
невзгод страны родной.
И лишь один, не лишний
средь бравых старичков,
все лепетал чуть слышно
меж двух пивных глотков,
как будто Рим за это
обрел судьбу свою:
 Я, видно, зря зарезал
ту галльскую семью

Что-то, друзья, нас опять не туда занесло.
Спущено ли колесо или криво весло,
только причалили мы, как гляжу, не туда.
Здесь и земля не земля, и вода не вода.

Дальше не видно пути вот что хуже всего.
Кто на руле? Обвинять им для начала его.
Наши дороги загадочны. Не потому ль
любящий жизнь ни за что не возьмётся за руль.

Штырь ли подводный, иль баллов на семь буерак 
плыли-то мы во дворец, а приплыли в барак.
Амба! И поздно печалиться о тормозах 
вон как на липе желтеет листва на глазах.

Сегодня не вчера, не завтра 
забытый уровень азарта
во что-нибудь да воплотить.
Иль это глюк, обман, химера,
что есть ещё азарт во мне?
Нет, ничего не воротить.
Подумай, милый, в тишине:
где нынче молодая прыть?
Ей высшая досталась мера.

Но светит март. И снег летит 
не падает, летит куда-то
под облака от наших крыш.
Какая призрачная дата?
Какой неукреплённый быт?
Слышь, та тревога не от Бога.
Слышь, перестань о прошлом, слышь?

Я слышу. Я перестаю.

Хорошее словечко «нынче».
Но так уже не говорят.
В холодном северном раю
я с возрастом в безмолвном клинче
и год, и два, и три подряд.

Но луч! И телефонный зуммер!
Смотрю на мир, разинув рот.
Ведь в нем ещё никто не умер.
Никто, даст Бог, и не умрет.

Пламя, рыжее, жгучее,
не согревает нас.
Помолчать это лучшее,
что предстоит сейчас.

Это жуткая каторга 
так вот молчать вдвоём.
Но судьба, сволота, карга,
стоит на своём.

Я давно ко всему привык.
Вон исход на носу.
Но лучше я проглочу язык,
чем хоть слово произнесу.

В печке рушатся один за другим
золоченые города
Что могу я сказать все дым.
Что ты можешь сказать все вода.

Хоть газетный лист на голову надень.
Не хватает мне здесь липы иль осины.
Пальма дерево не щедрое на тень,
И сдаётся мне, что место ей в России.

Мало солнышка вот русская беда.
Так считал когда-то Розанов. Согласен.
Русский март приносит свет лишь иногда.
А октябрь в России попросту опасен.

Нам побольше бы тепла, лучей, игры
солнца с листьями. Но наш народ умерен.
И, конечно, чересчур большой жары
он не вынес бы уж в этом я уверен.

Вот и хочется нам без высоких слов
сознавать, что смерти русичи не имут,
ясным золотом высоких куполов
компенсируя бессолнечный наш климат.

Осыпается чайная роза.
Лишь вчера встала в вазу она.
В состоянии анабиоза
этот дом. И Москва. И страна.

Все замедлилось. И слава Богу.
Сколько можно, трава не расти,
приходить от истока к итогу,
пропуская всю прелесть пути.

Этот снег от Находки до Бреста,
бесконечный его марафон,
наконец-то поставил на место
суетливую смену времён.

На Садовом эти домики
в сотне метров друг от друга.
На крылах силлаботоники
по Москве гуляет вьюга.
Жизнь тайга, саванна, прерии,
чёрный рэп Оксимирона.
Чехов был соседом Берии.
Слава Богу, не синхронно.
Узкий дом окошком косится
на широкого соседа.
Третий день чересполосица
снегопада-снегоеда.
Ежегодная эмпирика
там даёт ходьбе сноровку,
где февраль и март сцепились, как
два шофёра за парковку.
Что за дни: сырые, гиблые
Как у вас дела, Европа?
А у нас дела, как в Библии
от Созданья до Потопа.

Прочтут иль не прочтут не в этом дело,
а в том, чтобы строка летать умела,
не опускаясь в жижу тех болот,
где тоже жизнь, но ей живет лишь тело,
людской души пленительный оплот
А впрочем, этот ход мой тоже плод
мозгов.

Перо не этого хотело.
Перо? Причем оно, когда давно
рождение стихов сопряжено
с холодным четким шрифтом на айпаде.
И превращение воды в вино,
свершенное когда-то веры ради,
теперь, к всеобщей, видимо, досаде,
должно забытым делом стать.
Должно!

Но не становится. И в этом Бог.
Айпад, папирус, устная ль основа 
пространство услыхать тебя готово.
Ты звук прогнал, а он вернулся снова.
Бери хоть лист, хоть с дерева листок,
и пропадите, Запад и Восток!
Прав Иоанн:
вначале было Слово!