Теперь они с Надькой снова подруги. И даже Гришка Кочетков и Петька Манников больше не грубят ей, и считаёт её своим товарищем.
Ну, это после того, когда мамка ещё летом тайком узнала от папы и его подельников, что будет облава в деревне, что немцы будут выселять семьи партизан в специальный лагерь в Рославле, о котором ходили страшные слухи, и отправила Надю предупредить сельчан.
Тогда многие из деревни успели уйти в леса, спрятались, переждали. И Манниковы, И Кочетковы, и Малаховы и ещё другие семьи.
А сейчас уже немцам не до этого.
На бывших колхозных полях в 1942-м и в этом году они заставили сеть пшеницу, рожь, картошку.
Пшеницу убрали ещё в конце августа уже этого 1943 года, обмолотили. Рожь только-только сжали, сейчас лежит в снопах да суслонах на полях, «доходит». Это потом уж и её обмолотят, и отправят в Германию вслед за пшеницей.
И картошку тоже.
Хотя не её время слишком молодая картошка, с нежной кожурой, не дозрела ещё.
Но сельчане тайком всё равно роют её на бывших колхозных полях, прячут у себя в огородах в ямках, прикрывая соломой и землёй.
Хоть что-то уберечь от антихриста до прихода наших, говорит бабушка Степанида.
С ней соглашается и мама. И тоже вместе со всеми прячет снопы ржи, картошку.
А ещё Надька знает, что у многих закопаны мешки, а то и бочки с пшеницей.
И у них в огороде мамка закапала бочку пшеницы втайне от папы.
Даст бог наши вернутся, а у нас и пшеничка есть, уставшая, но довольная мама хвасталась дочери. Будет чем колхозу проводить посевную. Да и хлеб а как же! Ещё бы ржи успеть.
Но и немцы не дремали.
Почти две недели вывозили на телегах и на грузовиках пшеницу к железной дороге, там грузили в вагоны, отправляли в Германию.
Немцы спешили: а как тут не спешить, если поступь Красной армии слышна с каждым днём всё сильнее и сильнее.
Руководил уборкой Надькин папа.
Скандалы с именем братика как-то поутихли сами собой.
В семье привыкли, что для мамы и Нади он был Данилкой, а для папы оставался Адольфом.
Да и малыш одинаково реагировал и на то имя, и на другое.
А вот то, что папа был полицаем, ни Надя, ни мама смириться не смогли.
Той тёплой семейной, душевной довоенной обстановке в семье так и не суждено было восстановиться. Хотя первое время папа не раз затевал разговоры на эту тему, пытаясь убедить родных, что служба в полиции это ради них, их благополучия.
Да поймите вы, в нынешнее время по-другому не выжить. Посмотрите, скольких людей уже нет на свете, а мы, слава богу, живы, здоровы и нос в табаке, пробовал шутить глава семейства.
Как все, так и мы, всегда отвечала мама в таких случаях. А вот идти поперёк, быть на другой стороне, не с людьми, это ж это ж не по-нашему, не по-христиански.
Всё началось прошлой осенью 1942 года
Данилка к тому времени уже стал ходить, ему пошёл второй годик.
В последнее время, особенно с весны 1942 года, все в деревне только и говорили, что в окрестных лесах появились партизаны.
Об этом часто говорил и папа.
Особенно, если к ним в избу приходили папины сослуживцы-полицаи дядька Макар Горохов и молодой ещё парнишка Сёмка Глухов, то разговоры о партизанах были для них главной темой.
Мама кормила полицаев, а Надька залазила на печку в таких случаях, таилась за дымоходом и слушала взрослых.
Получалось, что партизаны сейчас самые главные враги не только для немцев, но и для папиных друзей.
В Листвянке, сволочи, полицейский участок разгромили, повесили старосту. А двоих наших товарищей застрелили, делился как-то раз дядька Макар. А это мой старший брат Ванька с сыном Колькой. Двоих сродственников, суки, жизни лишили.
Староста доводился двоюродным братом моей мамке, добавил молодой полицай. Так что и моего сродственника царствие небесное, и перекрестился.
Да-а, тянул за столом папа, дела как сажа бела, и нервно барабанил пальцами по столешнице.
А что нам делать, Василий Николаевич? спрашивал Сёмка Глухов. Немцы ведь гарантировали, что ещё чуть-чуть, вот-вот и Москве хана. И Красная армия сбежит за Урал. Оказывается, что свои же, местные, козни строят. Как тут раньше срока богу душу не отдать, а, Василий Николаевич? И красные вроде как упёрлись под Москвой, не сдвинуть.
Галстук готовься примерять, зло хохотнул дядька Макар.
Какой ещё галстук? не понял Сёмка.
Сталинский. Верёвку на шею, во какой, если раньше богу душу не отдашь, разъяснил папа, и стукнул кулаком по столу. Беречься надо, вот что я вам скажу. И молиться, чтобы немцы свернули голову большевикам.
Это вряд ли молитва тут поможет, махнул рукой дядька Макар. Напирают красные, дураку понятно. Я ещё по той войне помню, что в четырнадцатом годе началась. Я ж был на ней, воевал против немцев тогда.
И что? Сёмка ближе подсел к рассказчику. И что, дядя Макар? Какая думка? Что скажешь?
А то, друг мой ситный, продолжил дядька, что если упёрся наш мужик копытами в землю, то уже не сдвинешь. Тут уж хоть молись, хоть не молись, а заупокойную разучивай, чтоб, значит, в рай попасть. Он же, мужик наш, и сам сдохнуть готов, но и противника за собой потянет.
Вот, я же что тебе говорила, дурная твоя голова? всхлипнула мама.
Замолчи! повысил голос папа и снова стукнул кулаком по столу. Ещё бабушка надвое гадала, а ты уже заупокойную затянула. Не хорони раньше времени.
Ну-ну, только и смогла сказать мама в оправдание.
А в случае чего, робко произнёс дядька Макар, надо будет вместе с немцами того этого. Жизни нам уже не будет, если красные вернутся. И семьи подготовить, собрать добро, то да сё.
Это точно, безнадёжно вздохнув, согласился папа. И спрятаться негде. Значит, с немцами отступать пойдём.
Тот день Надя запомнила надолго.
Хотя с утра и до вечера он был ничем не примечателен в общей череде дней осени 1942 года.
Мама, Надя и маленький Даник почти весь день были то в огороде, то во дворе, потому как было тепло, солнечно, паутинки летали.
Папа чуть задержался в соседней деревне в комендатуре, и к ужину домой ещё не пришёл.
Мама накормила уже и Надьку, и Данилку, собиралась укладывать их спать, как вдруг где-то в окрестностях раздались выстрелы.
Хозяйка тут же завесила окно в задней хате тёмной тряпкой, детей отправила на печку, велела спрятаться за дымоходом и носа не казать.
Цыть! прикрикнула мама. Чтоб и голоса вашего я не слышала!
Но лампу, что была подвешена к матице посредине избы, не погасила, а лишь прикрутила чуть-чуть фитиль, притушила.
Надя поняла это для того, чтобы они с Даником не боялись в темноте.
Ещё Надька не успела рассказать братику тут же ею придуманную сказку, как во дворе послышался топот и в избу ввалился папа.
С-с-суки! с порога прохрипел он. С-с-суки! Макара и Сёмку убили, сволочи. Я еле ушёл, догадался в канаву прыгнуть, а эти а эти, и-э-эх, раз туды твою налево, скрипел зубами папа. В рубашке родился, точно.
Что случилось-то? кинулась к отцу мама.
Со слов папы Надька поняла, что папа и его сослуживцы немного задержались в комендатуре и отправились пешком домой.
Было уже темно.
Когда подошли к мостку через канаву, что почти за околицей, на них вдруг кто-то напал.
Веришь, Макара и Сёмку сразу наповал, делился папа, то и дело отхлёбывая воду из кружки. Даже оружие не успели снять с плеч мужики. Как назло, и позвонить в комендатуру нельзя. Потому как какая-то гадина днём раньше телефонный кабель уничтожила, а бежать туда себе дороже.
На печке было слышно, как стучали папины зубы.
Голос дрожал. Говорил, заикаясь:
С винтовки стреляли, суки. Я же чую, что винтовка-трёхлинейка. И патруль немецкий не подъехал: то ли не слышали, то ли побоялись.
Надя испугалась, прижала к себе братика.
Тот, словно понимая, молчал и не издавал ни единого звука. Лишь всё прижимался и прижимался к сестре.
Впервые папка лёг спать на полатях, а не на кровати в передней избе.
А уже утром вдруг потребовал, чтобы мама одела сына и подготовила еду на день на двоих.
Это ещё зачем? встревожилась мама. Какого рожна сынок должен с тобой маяться? Зачем таскать его за собой решил? У него разве дома нет с мамкой?
Не твоего ума дело! вспылил папа. Делай, что тебе сказано!
Не помогли ни мамины уговоры, переходящие в скандалы, ни Надькины слёзы.
Папа настоял на своём.
С тех пор папа забирал сына с собой.
Поехали, Адольф, трудиться, говорил отец. В нашей семье лодырей не было и не будет. Привыкай к работе.
Мальчишка с радостью бежал к отцу, лепетал что-то.
Надя и мама изведутся, переживая, пока они вернутся домой.