Во второй комнате, кроме железной кровати, обшарпанного стола да голой лампочки под потолком, и вовсе ничего не было.
Окно выходило на Тверской бульвар. За окном было сыро и мрачно. «Знаете, кто жил прежде в этой комнате?» «Нет».
Он назвал имя великого и нищего писателя. Писателя, который работал в писатель-ском институте дворником: мёл по утрам сквер вокруг маленького Герцена
Между прочим, в этой комнате отлично работается, сказал он.
Мы помолчали, глядя в сумрачное окно и думая об одном.
А в комнате с камином светил абажур жёлтого запылённого цвета, он низко свисал над столом, очерчивая на скатерти тёплый круг, в этом круге дымился чайник, принесённый из кухни Повсюду: на старом потемневшем буфете, на кожаном диване, на подоконниках, на этажерке были разложены рукописи. Некоторые из них были пере-плетены и представляли собой толстые увесистые тома.
Это были книги моего приятеля! Я заглянула в них, полистала, углубилась и сделала ошеломляющее для себя открытие: мой странный приятель гений! Впервые в жизни я видела перед собой человека, который не мог не писать. Он писал каждый день. Писал обо всём, что видел. Страницы его книг были заполнены людьми, событиями, встречами, курьёзами, анекдотами, размышлениями пронзительной остроты, блестящими, ядовитыми афоризмами.
Были здесь и стихи, печальные и насмешливые. И планы будущих, ещё не написанных книг. Но главное лица, лица, лица
Лица и голоса московских послевоенных коммуналок, художнических мастерских, литературных кружков, облики московских подворотен, бульваров, старых двориков На каждой странице звучал многоголосый московский говор дворовый, салонный, магазинный, трамвайный, рыночный
«Послушайте, как это можно было всё написать? Ведь это эпос!» Он взглянул на меня, не понимая, что вызвало моё изумление. «Вот, пишу потихоньку, сказал он. А мама приводит это в божеский вид».
На столе стояла старая, видавшая виды «Олимпия». У камина сидела старая, усталая женщина и пошевеливала кочергой красные угли Кто-то в институтском коридоре страшным шёпотом сообщил о ней, что она занимается ростовщичеством. Я смотрела на неё со смешанным чувством страха и почтения. Была она явно не из этого века с яркими отблесками каминного огня на красивом старом лице, со своими спущенными чулками, с натруженными стучанием на машинке руками и фанатичной верой в звезду своего единственного сына.
На втором курсе он продолжал юродствовать. Откинувшись на спинку стула и слегка покачиваясь на нём, он говорил: «А не податься ли нам куда-нибудь отсюда?.. Что-то уж очень тоскливо стало в России, друг мой. Тоскливо и гадко. И не видно впереди просвета Какой смысл оставаться здесь? Что мы можем изменить в этом жалком мире?..»
Наконец, наш руководитель не выдержал. Он сказал:
Уважаемый, вы ставите меня в идиотское положение. Второй год вы диссидентствуете у меня на семинаре, но я терпел вас из-за вашей несчастной матери. Терпеть вас дальше я не намерен.
И мой приятель исчез. Нет, он по-прежнему жил в своём флигеле, но на семинарах в институте больше не появлялся. Мы знали, что его мать ходила к ректору, плакала там, показывала всем справку, которая должна была разжалобить и смягчить институтское начальство, но этого не произошло.
Потом я узнала, что он пошёл работать лифтёром. И начал очередной том своей эпопеи. Он не печалился о том, что ни одна его строчка никогда не была опубликована. Писать для него было таким же естественным и необходимым, как пить по утрам крепкий чай, гулять по Тверскому, общаться с приятелями.
И вот теперь он шёл мне навстречу. Я знала, что он попросит у меня рубль или трёшницу, и я дам ему, зная заранее, что он никогда не вернёт. Он считал это ниже своего достоинства возвращать долги по мелочёвке. И будет призывать меня бежать из этой страны, прекрасно понимая, что ни я, ни он никуда отсюда не побежим. Потому что нелепо бежать от того, что тебе дороже всего на свете
И вот он уже увидел меня, узнал и приветливо помахал мне рукой. «Здравствуйте, здравствуйте! Ну, как, вы всё ещё в этом гадюшнике?» улыбаясь в окладистую чёрную бороду, спрашивал он и тряс мне руку. Восхищаюсь вами. Восхищаюсь вашим терпением».
Потом он, конечно, попросил у меня взаймы, и я не смогла ему отказать, и отдала ему свою единственную трёшницу, на которую собиралась жить неделю. А он, положив её в карман, сказал: «Поэту очень мало нужно. Немного хлеба и немного вина». Потом мы поговорили об общих знакомых и уже собирались расходиться в разные стороны, как он, немного замявшись, сказал:
Потом он, конечно, попросил у меня взаймы, и я не смогла ему отказать, и отдала ему свою единственную трёшницу, на которую собиралась жить неделю. А он, положив её в карман, сказал: «Поэту очень мало нужно. Немного хлеба и немного вина». Потом мы поговорили об общих знакомых и уже собирались расходиться в разные стороны, как он, немного замявшись, сказал:
А вы знаете, я нашёл прекрасную работу. Очень много свободного времени. Главное голова во время работы свободна: можно думать, наблюдать И деньги. Правда, совсем небольшие, но всё равно кое-что.
И где же? спросила я.
А вы не будете меня презирать? неожиданно спросил он.
Я? Вас?
Ну, так вот, друг мой. Я работаю натурщиком Нет, вы правда не презираете меня? Из лифтёров, знаете ли, меня уволили.
Господи, за что же мне вас презирать?
Он опять оживился, заулыбался. Он стал в позу Давида с пращой:
Вот так стоишь часами, а за спиной карандаши шур-шур-шур как тараканы. Так и шуршат Нет, вы действительно не презираете меня?
Весной из флигеля всех жильцов выселили и отдали его заочному отделению, переоборудовав квартиры в аудитории. Мой приятель исчез из моей жизни, наверное, навсегда. Наша встреча на осеннем бульваре была последней.
Иногда я вспоминаю его, вроде ни с того ни с сего, слышу печальный и ироничный голос с соломоновыми интонациями:
«Шур-шур-шур как тараканы, и мне становится больно и грустно.
А порой, заходя в книжный магазин, я ловлю себя на том, что ищу взглядом на прилавке невозможную книгу.
1618.11.1988Двое на дне дождя
Мы вышли из Литературного института и пошли через сквер к воротам. Накрапывал дождь. Огромные редкие капли стукали по листве и по асфальту, как виноградины. И пока мы шли, за те несколько минут, накрапывание превратилось в сплошной поток. Дождь бешено зашумел, растрепал деревья институтского сквера и бульвара за воротами. Стало темно, как в колодце. Дождь был таким плотным, что между мной и моим спутником образовалась как бы стена.
Я на Цветной, в «Литературку», а тебе куда? Давай подброшу!
Мне надо было в метро, но никакого метро по дороге от Тверского до Цветного в ту пору ещё не было. А в «Литературке», в отделе писем, у меня работал старый знакомый, которого я давно собиралась повидать.
Тогда и мне на Цветной, сказала я.
И мы нырнули в его красный «жигулёнок», стоявший у обочины сразу за воротами. Развернулись. Поехали. Ливень хлестал, выл, клокотал
Мы не доехали и до Пушкинской. Ткнулись опять в обочину. Мир вокруг перестал существовать. Ни машин впереди, ни домов, ни решетки бульварной изгороди. Был только белый, гудящий поток Какой-то первобытный, безумный По мостовой неслась взбесившаяся река «Жигулёнок» едва удерживался, чтобы не оторваться от потонувшей обочины и не поплыть вспять к Никитским воротам бумажным корабликом, не закувыркаться в мутных волнах летучей щепкой Хотя казалось: ни Пушкинской площади, ни Никитских ворот в природе уже не существует всё начисто смыто
В жизни не видел такого дождя, сказал мой спутник. Прямо конец света
Или начало, сказала я.
Всегда ты споришь, сказал он с лёгким укором, и мы засмеялись. Ужасно ты похожа на мою младшую дочку.
А июльский ливень гудел и полыхал за мутными окнами нашего батискафа Нас слегка покачивало.
Послушай, а ты всерьёз решила перейти на заочное? Может, всё же останешься в моём семинаре?
Да нет, уже решила Надо зарабатывать на жизнь.
А почему ты не живёшь на литературный заработок?
Я засмеялась на его слова.
Потому что у меня его нет!
Надо подсуетиться. Брать командировки в журналах. Хочешь, помогу с этим?
Спасибо, но У меня не получится писать на заказ.
Надо уметь писать всё. И на заказ тоже. Многие начинают с того, что пишут на заказ.
Мне кажется, если этим заниматься, то отучаешься писать по-настоящему, своё.
Я думала, он обидится на мои слова или разгневается (а гневаться в мой адрес он умел!), но он смотрел на меня по-доброму, ласково и грустно. И я вдруг впервые за два года нашего напряжённого, трудного общения (норовистая студентка и творческий руководитель), увидела за его аристократической внешностью немолодого, усталого человека.