Альманах «Истоки». Выпуск 12 - Коллектив авторов 2 стр.

В таборе Пушкина

наверняка, называли,

как своего, Алеко

Смотрел коня он на базаре.
Пришли прослышали о нём
цыгане: «Одари нас, барин,
тебе и спляшем и споём».
И в таборе, в степи молдавской,
кудряво-смуглый, как цыган,
он чудной любовался пляской,
от бубна и от пенья пьян.
И отдал деньги всё, что было,
и жадно повторял напев,
и полюбил с мгновенной силой
одну из огнеоких дев.
Но вот луна уже сменилась.
В ночи у дымного костра,
иной любовью сердце билось,
прося бумаги и пера.
Ему повеял ветер века,
По-русски боль пронзила грудь
И поняли: «Прощай, Алеко!
Иди один, твой долог путь».

Светильники Гербы
Ночные менуэты
Осенняя земля,
Что вечная ладья!..
Как Вечные Жиды
Курчавятся поэты,
Как вечный идол, прям
Земных затей судья.
«Ужо вам, писаря!
Арапы! Графоманы!..»
В стеклянной тишине:
«К барьеру, певчий трус!!»
Сквозь долгие снега
И длинные туманы
Рабочий звон курка
И пристальное: «Ну-с!..».
Как вечные рабы
Курчавятся поэты.
Как вечный идол, прав
Земных забав судья!
Светильники. Гробы.
Ночные менуэты
А зимняя земля,
Что вечная ладья!
Весенняя земля
Но где-то в чужедальней
Степи моей родной
Над бренною душой
Играет мой кузнец
С огромной наковальней
О, сладостный кузнец,
Поэта брат меньшой!

О, балы мои далёкие!
Колокольца снежный звон!
Неопознанные локоны
В бликах ёлочных окон
Зажигали свечи чистые
Заполняли синевой
Полонезами лучистыми
Плыли зимы над Невой.
И на санные излучины
В запах милый, меховой
Опускался кто-то мученый
С эфиопской головой
И взлетали галки снежные
Из-под санного ножа!
И была метель мятежная
Оглушительно свежа!

Светлело, а гусиное перо
Резвилось, как младенец неразумный,
И глаз косил безбожно и хитро
На этот мир застенчивый, но шумный.
Пищала птаха, тихо зрел ранет,
Сварливый клён под окнами возился
«Ужо тебе!»  воскликнул вдруг поэт,
И кулаком чернильным погрозился.
«Ужо тебе!»  и весело со лба
Смахнул волос воинственную смуту
Не знала Русь, что вся её судьба
Решалась в эту самую минуту.

Монарх изрек:
«Что всуе Смерть?..
Палач для этикету».
И пояснил:
«Всё должно сметь!»
И подмигнул поэту.
И прояснил: «Нам жизнь дана
На вящую удачу!
А тут альбом: «Взойдет она»
Сей стих подобен плачу!..
Уж коли глиняный колосс
Не место быть страданью»
И кольца пушкинских волос
Взъерошил нервной дланью
Басы опробовала медь,
И отпрыск Ганнибала
Вскочил с колен!
Забыл про смерть!
И ждал ночного бала

На тебя за неделю четыре доноса!
Потерпи,  за талант, за стихи
Бенкендорф не донёс табакерку до носа,
Оглушительно гаркнул: «Апчхи!»
Пушкин взвился, ощерился, фалды трубой!
Побелел негритянской тягучей губой:
 Как? Чтоб склочная бездарь поэтов чернила?!
Разгоню, как помойных ворон!
Самой белой бумаги! Перо и чернила!
Покупайте их оптом, барон!

Слетают листья с Болдинского сада,
И свист синицы за душу берёт.
А в голубых глазах у Александра
Неяркое свечение берёз.
Суров арап великого Петра!
А внуку только детские забавы
Он засмеётся белыми зубами
Под лёгкий скрип гусиного пера.
«Ребятушки! Один у вас отец!..»
И на крыльце Пугач в татарской бурке
А на балах, в гранитном Петербурге
Позванивает шпорами Дантес
На сотни вёрст глухой и гулкий лес
Тебя, Россия, твой изгнанник пишет
Вот он умолк А, может быть, он слышит
Прощальный крик гусей из-под небес?!..
Она все ближе тёплая зима,
Где выстрелы, как детские хлопушки,
Где в синий снег падёт руками Пушкин,
И из-под рук вдруг вырвется земля
И Натали доложат: «Он убит».
Ей кто-то скажет: «Вы теперь свободны».
И с белых плеч сорвется мех соболий,
И медальон на шее задрожит.
Пробьётся луч весенний, золотой.
И будут бить на празднике из пушки.
И только под Михайловским, в церквушке,
Звонарь встревожит колокол литой
Ну, а пока туманная пора.
Всё в липкой паутине бабье лето.
И небо в голубых глазах поэта!
И нервный скрип гусиного пера

Под чугунным небосводом,
Над крестьянским Чёрным бродом,
Где болотом пахнет муть,
Где ночами лезет жуть,
Над безвинной русской кровью,
Над захарканной любовью
Пушкин плачет у ольхи:
Жизни нет, а что стихи?!..

Порвал с двусмысленным признаньем,
С глухим, докучливым дознаньем,
Встал на победном рубеже!
И врач-пруссак следит со знаньем
За полыхающим сознаньем
Поэта мёртвого уже

Слепые силуэты Петрограда
Густой туман, как дым пороховой
А он поник белесой головой
Над столиком трактира «Эльдорадо».
Совсем не «Эльдорадо» Нет, не то
Пульсирует заточенная жилка.
Роняет блики смрадная коптилка
На чёрное старинное пальто.
Шарманка задыхается за дверью,
Надсадно и застуженно сипит
И деревяшка адская скрипит.
И чья-то рожа смотрит в окна зверем
Его рука немыслимо бела,
Нет, он не спит, он только стиснул веки.
Как трудно быть мужчиной в этом веке,
Когда зовут в ночи колокола!
А над кабацкой стойкой Незнакомка
Кокоткой размалёванной грустит
А он руками белыми хрустит
А он смеётся коротко и ломко
Потом встаёт и падает стакан,
И он ногой ступает на осколки.
И сразу в грудь ударит ветер колкий,
И двинется над городом туман.
Он у мальчишки спросит папиросы,
А впереди неясные, как сны,
Горят в тумане красные костры,
Шагают гулко красные матросы.

Дежурной улыбкой лучится
С кого-то срисованный бог.
И мечется огненной птицей
За тёмными окнами Блок.
Он светлые видит аллеи
Он слышит волшебный рояль
Воздушное платье алеет
Пугливо взлетает вуаль
А тот, волосатый и дикий,
За Музой шагнёт в листопад
И Муза с глазами Юдифи
Лицо запрокинет назад
Срастаются намертво брови.
Крылатая тень на стене.
Нелепо расплющенный профиль
На тонком холодном стекле.

То чудится тебе А. С. Пушкин

Светает. Тихо за окном.
Ещё не наступило утро,
ещё живу вчерашним днём,
в котором (призрачном как будто)
я вижу рощу но не здесь
деревья, мальчик между ними.
И так шумит наивный лес,
что явно называет имя
Да зря. Подсказок не терплю.
Я знал, кто назначает встречу
в том достопамятном краю,
спроси и я тебе отвечу,
кто по тропинке той шагал
О, сколько прелести в начале
когда судьбой своей назвал
тревоги, горести, печали.

О снег той дальней волости,
О мех медвежьей полости,
Объятья без помех.
О скрип, о вскрик, о смех!

Шепнуть: «Умчу из терема»,
«Перчатка? Ах, потеряна!»
О страсти на ушко.
И страшно, и легко!

Мечтание, катание,
Цыганское гадание:
«Любовь во цвете лет,
Дорога и валет».

Ах, брови эти чёрные,
Ах, лошади проворные.
«Но, мёртвая, балуй!»
И вздох, и поцелуй.

Укрыть мехами бурыми,
Дурачить каламбурами
А ночью стол, свеча,
Не спать, стихи шепча.

Как знать, что с нами станется?
Но навсегда останется:
Тот смех и плач пурги,
И в комнате шаги.

Писать и верить: «Сбудется!»
И мне так ясно чудится
Та ночь и белый снег,
И рифм летящий бег.

Я ясно помню
Он сидел один
За круглым небольшим столом.
Серые тесные стены
Окружали его пустотой.
Я была рядом
Он этого не замечал
Время стояло между нами.
Он ждал, долго ждал,
Глядя напряжённо перед собой,
Чтобы кто-нибудь пришёл к нему.
Но никто не приходил.
Тьма сгущалась
И охватывала его.
Только стеклянные двери блестели.
Послышались шаги,
Показалась женщина
Его юная жена.
Пушкин подался вперёд,
Взгляд распахивал двери,
Но она прошла мимо,
Он опустил глаза
И поднял их вновь.
Никого не было,
Сон отступил.
На полках стоят
Залитые светом книги.

Мы все любили жизни гам!
И шум, навеянный Отчизной,
Бросали весело к ногам,
Как песню юности капризной.

Но все любили мы не зря
Стихи, как песни ветровые,
Музыку слов благодаря
За слёзы первые живые.

Вхожу в музей Захарово
Жил мальчик Пушкин здесь.
Музей отстроен заново,
Покрашен краской весь.
В старинном стиле комнаты,
Начищен самовар,
И кирпичи расколоты.
Повадки русских бар.
Буфет, напитки разные,
Бутылок старых пыль.
О, как потом он праздновал
И до рассвета пил.
Диван, часы каретные,
Картины на стене
Шептал слова заветные
Французские во сне.
Переводил из Байрона
В неполных восемь лет.
Я вижу на проталинах
Сапожек резвый след.
Подскажет жизнь поместная
Дубровского портрет,
Мелькнёт канва чудесная,
Проявится сюжет.
Спесивца Троекурова
Он подсмотрел в селе.
Иду, погода хмурая,
И лужи на земле.
Гляжу на столик ломберный,
Картёжник был поэт.
Кладу цветок я сорванный
На Пушкинский портрет.