Коллега, все будет хорошо, вы еще встанете на ноги, уверяю вас!
В день страшного суда. Отвечал больной, который и в такую трудную для себя минуту не утерял чувства юмора.
Когда все средства были перепробованы и ничто более не могло помочь умирающему, я подошел к нему и сказал:
Дядя Сеня, знаете что, ругайтесь изо всех сил, когда человек ругается, боль немного отпускает.
Старик послушался меня и начал ругаться, но уж очень неумело: нечто вроде «Черт побери!» и еще пару безобидных фраз из лексикона старшеклассниц герцлийской гимназии. Помочь это, естественно, не могло и тогда я, подивившись его неумению в этом нехитром деле, стал мягко втолковывать ему:
Дядь Сень, надо резче браниться, надо чтобы была отборная брань. И тут выяснилось, что за всю свою долгую научную жизнь, из-за присущей ему природной деликатности, старик умудрился пройти мимо огромного кладезя нецензурных выражений. Это было удивительно, он не знал ни одного более-менее стоящего ругательства. Если бы я не был знаком с ним уже много лет, я бы подумал, что он родился и вырос на луне. Но надо было как-то спасать положение, и я написал на бумаге целый ряд сочных словосочетаний непечатного свойства, прочитав которые, ученый на мгновение забыл об изнуряющей боли и на пожелтевших, дряблых щеках его зарделся здоровый румянец.
С минуту он изучал список. Затем, после недолгих нравственных экзерсисов, внял, наконец, моему совету и стал выражаться все более крепче. Сначала это выглядело неумело и робко, но по мере того, как боль давала о себе знать, больной, уверовав в действенность моего рецепта, начал браниться увереннее, вкладывая в это захватывающее занятие все больше изобретательности и душевных сил.
Я с детства знал, что старик был некогда большим авторитетом в научных кругах и когда речь заходила о нем, люди говорили талантливый, высокообразованный. Все это в одно ухо у меня входило, а в другое, вылетая, испарялось в атмосфере. Я не особенно разбирался в ботанике, а старика уважал за отзывчивость и доброе сердце. Он часто угощал меня помидорами из своей теплицы, заботился обо мне как о родном, время от времени, выделяя из своего скромного бюджета небольшие суммы, которые я тут же тратил на подарки моей возлюбленной. Теперь я воочию убедился, что способности его к импровизации были чрезвычайно высоки: через два десятка минут старик заткнул за пояс меня, хотя в Холоне я считаюсь признанным знатоком по части художественного сквернословия и уже третью каденцию являюсь неизменным председателем клуба любителей русского мата в Израиле. У нас на глазах ученый производил потрясающие лингвистические операции, выдумывая все новые и новые фразеологические обороты, которые по структуре своей и художественной ценности были куда более гибче и тоньше, тех, что я знал и считал верхом совершенства. Он матерился с такой изящной, аристократической элегантностью, что мне ничего не оставалось, как снять перед ним шляпу. Несомненно, старина обогатил бы культуру русского бранного слова в Израиле, если бы не болезнь и последствия, к которым она неизбежно должна была привести. Я даже пожалел, что большую и, думаю, лучшую часть своей жизни, ученый посвятил ботанике, которая вряд ли оценила такую высокую жертву»
Глава четвертая
Больная совесть
Смерть Уилла потрясла меня. Еще задолго до его самоубийства я видел, что с ним творится что-то неладное: он стал выпивать больше обычного, а с теми, кто пытался удержать его, порывал отношения. В конце концов, случилось то, что должно было, случится парень совсем спился и дошел до потери человеческого облика. Я допускаю, конечно, что «сдвиг по фазе», согласно терминологии Берштейна, в какой-то степени наблюдался в нем, особенно в последнее время, но в целом, его, так называемую, ненормальность лично я отнес бы к неумеренному потреблению горячительных напитков. Нет, он вовсе не был психом, а просто напивался до чертиков и потери пульса. Накуролесить в таком состоянии было, возможно, но чтобы покончить с собой сомневаюсь. Я был абсолютно уверен, что Уилл умер не по собственной воле. Впрочем, одной уверенности было недостаточно, чтобы доказать мою правоту. Сыщик я был никудышный и мне катастрофически не хватало улик. Я шел на ощупь в густом тумане, не ведая, на что наткнусь за следующим поворотом. Но неизвестность подстегивала меня. Я был весь поглощен разгадкой этого «списанного» полицией дела и не мог ни о чем думать, кроме как об убийце Уилла. Я знал он где-то рядом и может быть, знает о моих намерениях. Я поклялся докопаться до истины и верил, что виновные понесут наказание! С этим девизом я засыпал ночью и поднимался утром. Оспаривать полицию, которая нашла нужным закрыть дело, я не стал: во-первых, потому что истинные профессионалы всегда с иронией относятся к интуиции доморощенных сыщиков, а во-вторых, я чувствовал моральный долг непременно, самому распутать сей запутанный клубок. Не потому что покойный оставил мне кучу баксов, а из чувства порядочности. Все чаще и чаще в последнее время я задавался вопросом: «А все ли я сделал, чтобы спасти его от гибели?»
Часами я мучительно копался в памяти, вспоминая мельчайшие детали, связанные с его трагической жизнью. Я ведь видел, как он неудержимо скатывается на дно, но ничего не предпринял, чтобы не допустить этого.
Глава пятая
Заботливый папаша
Отец Уилла Константин Сергеевич Иванов был чрезвычайно ранимый человек. В Израиле он вдруг вспомнил о своих дворянских корнях, углубился в переоценку своего советского прошлого и пришел к печальному выводу, что жизнь прошла мимо. Поначалу он глушил тоску активным участием в общественной жизни состоял почетным членом многих репатриантских организаций, выжимающих галут из еврея (Галут еврейская диаспора). Но потом ему все осточертело, он заявил друзьям, что галут является интегральной частью еврейского сознания (без которого еврей немыслим), демонстративно вышел из состава многочисленных организаций и со словами «Я сыт жидами по горло!» ушел в глубокий запой.
Константин Сергеевич по-своему любил единственного сына, но ничего кроме вредных привычек ему не оставил. В наследство от своего отца, отставного полковника Советской милиции, Иванов младший не получил ничего кроме распространенной в России фамилии и склонности к употреблению спиртных напитков.
Поначалу юноша прикладывается к горькой, чтобы составить компанию отцу неудачнику, которого любит и жалеет до боли в сердце. Полковник, однако, не совсем пропивший ум, пытается на первых порах следить за тем, чтобы компанейство сына носило характер чисто символический, так сказать. Но по мере погружения во мрак алкоголизма ему это удается все реже и реже. Уилл очень скоро пристрастился к алкоголю. С течением времени дозы возлияний возрастают, приобретая ко времени нашего знакомства гротескные формы.
После смерти отца, Уилл отслужил в армии, пытался поступить в Университет, провалил экзамены, раздобыл где-то деньги, пропил их, якобы от несчастной любви и в последние два года совсем сошел с рельсов. Он считался в Холо́не самым горьким и беспробудным пьяницей. «А вот мы сейчас отдадим тебя дяденьке Уиллу» говаривали мамы, пугая детей, упрямившихся есть кашу. И в этих безобидных, казалось бы, словах сытых и отгородившихся от внешнего мира обывателей, таился весь ужас социального статуса несчастного пропойцы.
Я знал Уилла на протяжении пяти лет. Согласитесь, срок достаточный, чтобы составить мнение о человеке, который тебя чем либо интересует. Уилл жил в подвалах знаменитого холо́нского квартала Дже́сси Ко́эн район наркоманов и алкоголиков. Раз в месяц он являлся ко мне с просьбой одолжить ему «бабки» на пиво. В душе я, конечно, осуждал его за пристрастие к спиртному, но все же, чем-то этот выпивоха мне нравился уж слишком заметен был контраст между его интеллектом и образом жизни, который он вел. Думаю, именно это несоответствие заставило меня внимательно приглядеться к нему.
Последние два года нашего знакомства я не припомню случая, когда видел его трезвым. Я не хотел бы разуверять вас, дорогой читатель, что в памяти самого Уилла сохранился тот день, когда он не был одурманен водкой.
Глава шестая
Появление незнакомца
Из дневника Уилла Иванова
«Первое, что пришло мне на ум, когда я слушал искрометные вариации умирающего это записать, непременно записать все перлы сквернословия изрыгаемые им. Но тут я подумал, что это, пожалуй, неуместно в обстановке торжественной скорби, с какой люди встречают смерть ближнего и мне пришлось отказаться от этой идеи. Соратники старика, люди большого интеллекта, были явно шокированы его нецензурными изысканиями. Они избегали смотреть друг на друга, были страшно сконфужены и вообще не знали, куда девать глаза, наполненные скорбью и удивлением. Один из них, худосочный мужчина с прекрасным лбом философа Анаксимена был на грани обморока, с другим случился нервный срыв. И только сиделки с лицами ангелов заметно оживились, слушая хулительные слова ботаника, как музыку большого сводного оркестра иерусалимской филармонии.
Старик легко прошелся по всем своим знакомым, помянув их доброй порцией мата, обложил депутатов Кнессета, членов партии и правительства, после чего принялся за президента страны, которому посвятил лирическую вариацию на тему «Осточертели гады!» Он дошел уже до господа Бога и конторы апостолов, как вдруг тяжелый приступ удушья прервал его речь. Умирающий задыхался. На лбу у него вздулись вены. В бессильном порыве он раздирал себе горло желтыми высохшими пальцами, продолжая выдавливать из себя уже бесполезные ругательства.