Как всегда? наклонился к нему Саша Маслов. Сегодня моя очередь.
Соколов кивнул.
Москвич тяжело вздохнул и положил рядом с брикетиком половину порции своего хлеба. Три кусочка из шести. Маслов был заядлым курильщиком, в мирное время смолил две пачки в день, и здесь его организм испытывал изнурительное томление по табаку.
Иван Соколов и Яков Штейман были единственными некурящими из восьми, поэтому меняли свою порцию табака на хлеб. В среде узников это считалось честным обменом, и курильщики между собой устанавливали очередность, чтобы получить второй брикетик.
Завтрак заканчивался.
Внезапно шум в помещении столовой стих. Многие повернули голову к выходу.
Идут! негромко произнес Лёня Перельман. Наконец-то, а то уж я думал каюк им
Между длинными рядами столов к ним быстро приближались трое: староста Мишка-цыган, Яков Штейман и Лев Каневич. На лице последнего играла задумчивая улыбка.
Ну что? Рассказывайте! Что комендант сказал вам? Яков, не томи, говори!
Штейман сел на своё место, молча налил в кружку бурду, и, сделав маленький глоток, опустил её на стол. Первым заговорил Каневич, жадно жуя свою порцию хлеба.
Я лично не поверил своим ушам! Думал, шутит оберштурмбанфюрер! Наверное, все же он того с приветом. На фронте, видимо, контузило, вот и стал в тылу заниматься чудачеством.
Да в чем дело-то!? Долго будете загадками кормить? с некоторым раздражением произнес Соловьев.
Комендант, этот как его Не Но
Нойман, подсказал Яков.
Да, Нойман Франц, предложил нам поискать среди народа любителей шахмат, ну, кто более менее нормально играет. Составить список.
Каневич, наконец, прожевал свой кусок.
Зачем?? произнесли сразу несколько голосов.
А хрен его знает. Сказал, что с уважением относится к таким людям, как он Лев кивнул на Якова Штеймана. И даже готов сделать послабления шахматистам!
Серьёзно? прищурил глаза Иван Соколов. Это что-то новое. Почти четыре года в трех лагерях кантуюсь, а о таком не слыхивал. По воскресеньям в Маутхаузене иногда давали нам поиграть мячом. Но там желающих бегать было немного, и так ноги еле волочили.
Да, действительно, очень странно задумчиво произнес Дима Пельцер. Если честно, не по душе мне всё это.
Почему? воскликнул Лёня Перельман. А мне так этот Нойман с первого взгляда понравился! Сразу видно интеллигент! Не то, что бывший лагерфюрер, тот майор.
И что дальше? перебил его Маслов. Ну, найдете вы шахматистов и что?
Не знаю, пожал плечами Штейман. Я тоже ничего не понимаю.
А вам, быдлу, и понимать незачем! встрял в разговор Мишка-цыган. Приказ не обсуждается, а выполняется без разговоров и в срок!
Он сидел за отдельным столом, вместе с капо других бараков, рядом с восьмеркой заключенных, и под голодными взглядами жрал двойной паек; предметом зависти узников Эбензее были кубики самого настоящего сливочного масла, что клались раздатчиками между широкими краюхами хлеба.
Так это вам сам комендант сказал? спросил Степовой, вычищая кусочком хлеба свою миску.
Да, пришел гауптштурмфюрер Вебер на плац, приказал идти за ним, ответил Штейман. Подошли к администрации, вышел Нойман и объявил Потом добавил, что кроме выходного дня, возможно, будем играть и в будни. Только зачем?
А я б сыграл с удовольствием вместо того, чтобы в штольне пахать! приподнялся над столом Перельман. Записывай меня первого! В Одессе частенько в молодости в наш шахматный клуб захаживал.
Сам записывайся! Комендант сказал, чтобы желающие подходили к писарю. К этому чеху, что сидит в комнатке рядом с больничным блоком как его? Вацлав зовут, по-моему.
А ты, Яков? Что скажешь?
Не знаю пожал плечами Штейман. Не понимаю, зачем это нужно оберштурмбанфюреру?
Так он же тебе на плацу говорил, что сам играл перед войной и уважает сильных шахматистов. Быть может, хочет посмотреть, как ты шпилишь* тут? Не растерял спортивной формы в сравнении с Баден-Баденом? язвительно бросил Мишка-цыган, допивая кофе. Тебе первому надо бежать к писарю, пока герр комендант не передумал! А так сдохнешь в штольне через неделю, другую. Или расстреляют перед строем за отказ выполнить его приказание!
Над столом повисло тревожное молчание. Мишка громко чавкал и причмокивал, заедая бутербродом с маслом жидкую кофейную массу, что он выливал в большой красный рот. Крошки хлеба застревали в его небольшой черной бороде, коричневые капли падали вниз; цыган опускал глаза, стряхивал всё в сторону, под стол. Черные глаза Мишки обладали удивительным свойством, они все время были в движении, бегали в разные стороны, как будто старались охватить весь горизонт одновременно; скорее всего это было выработанной привычкой постоянно следить за узниками, поэтому цыган имел еще одну кличку «Глазастый».
Над столом повисло тревожное молчание. Мишка громко чавкал и причмокивал, заедая бутербродом с маслом жидкую кофейную массу, что он выливал в большой красный рот. Крошки хлеба застревали в его небольшой черной бороде, коричневые капли падали вниз; цыган опускал глаза, стряхивал всё в сторону, под стол. Черные глаза Мишки обладали удивительным свойством, они все время были в движении, бегали в разные стороны, как будто старались охватить весь горизонт одновременно; скорее всего это было выработанной привычкой постоянно следить за узниками, поэтому цыган имел еще одну кличку «Глазастый».
Наконец, староста барака доел свою порцию, поднялся из-за стола и скомандовал:
Встать! На выход!
Грохот отодвигаемых скамеек. Топот деревянных башмаков по каменному полу. Узники, поеживаясь, медленно двинулись к широко распахнутой двери, навстречу морозному воздуху.
Внезапно раздался яростный крик:
Ты что, сволочь? Заснул? А ну, вставай!
Все обернулись.
Лев Каневич по-прежнему сидел за столом, согнувшись в три погибели, прижав обе руки к животу. Над ним с побагровевшим лицом навис Мишка-цыган, спустя секунду правая рука капо, описав дугу, хрястнула дубинкой по деревянному столу рядом с головой номера 9001. Каневич вздрогнул, отшатнулся и скривился еще больше.
Живот схватило пробормотал он. Сейчас сейчас
Ах ты, жидовская морда! Опять в лазарете хочешь отлежаться! Поднимайся, скотина! Убью!!
Дубинка старосты снова взметнулась вверх. Из замеревшей толпы к нему молнией бросилась полосатая тень; в самый последний момент заключенный успел остановить цыгана.
Ты что ты что? ласково улыбаясь, проговорил коренастый мужик, сдерживая правую руку старосты. Убьешь его, потом приедут из абвера и тебя, Миша, расстреляют. Его надо беречь, забыл, что ли?
Уйди сокол, по-хорошему говорю! зашипел цыган, вперив полный ненависти взгляд в лицо номеру 9009-му. Я ему только пару раз хряпну, чтобы не притворялся больше!
А откуда знаешь, притворяется он или нет? Ты не врач! А если помрет сегодня в штольне? Скажут, что человеку плохо утром на завтраке стало! А ты его на работу. Кто виноват? Капо виноват! Тебя потом за это по головке не погладят! Иван Соколов старался говорить как можно убедительнее.
Мишка-цыган с минуту лихорадочно размышлял, потом резко вырвал руку с дубинкой, и, придав лицу начальственное выражение, приказал:
Тащи эту падаль в лазарет! Потом вернешься и доложишь, что и как! Понял?
Понял Иван Соколов склонился над Каневичем, взял его за подмышки и осторожно приподнял. Лев застонал.
Что разинули рты? заорал капо на толпу заключенных. На выход! Сейчас у меня будете бегать вокруг! В наказание за этого жида!
Иван Соколов, поддерживая скривившегося от боли соседа по нарам, медленно вышел из столовой. Отряд девятого барака стоял в две шеренги, выслушивая ругань и наставления старосты. Мишка-цыган, увидев парочку, скомандовал:
Равняйсь! Смирна!! Напрааа вооо!! Вокруг столовой бегом марш!! Пока сокол не вернется, будете у меня спортсменами!
Узники повернулись и побежали унылой трусцой. Из толпы выкрикнули:
Иван, давай побыстрее! А то придется и в штольню бежать!
Соколов чуть дернул Каневича:
Перебирай ногами, терпи, брат!
Едва они отошли на сотню шагов и завернули за угол, как Лев выпрямился, отбросил руку Ивана.
Да хватит тебе! Я сам дойду!
Соколов от удивления остановился, пораженный внезапной догадкой.
Ты что? В самом деле
Каневич зло огрызнулся:
Не твое дело! Скажешь, что врач принял меня, положил на лечение! Только постой здесь, за углом минут десять
Я не могу, вдруг на эсэсовца нарвусь? Пойдем, доведу тебя до ревира.
Ревиром узники называли большой больничный барак, где лечились небезнадежно больные, которые могли еще, оклемавшись, работать.
Перед самым входом Каневич снова скрючился, его лицо приняло настолько правдоподобно-мучительное выражение, что Соколов едва сдержался, чтобы не засмеяться. Они вошли внутрь. В помещении, едва освещаемом тусклыми лампочками, воняло разными лекарствами. 9001-й и 9009-й миновали длинный коридор и постучали в дверь с табличкой «Der Artzt KZ Ebensee» врач концлагеря Эбензее.
Спустя пять минут Иван Соколов быстро побежал в направлении столовой, он знал, что всё это время товарищи, обливаясь потом, бегают вокруг большого барака.