И между видами смерти существует слишком маленькое различие. Умереть, это всё. И со смертью галантно не сталкивались только те, кто никогда не созерцал кровь, которая была красной, а видел только лёгкую лазурь, текущую по венам. И сохранил свою честь и доблесть, а не только сухожилия и кости, прошагав дорогами войны. Хотя в тюрьме карлик Джеффри Гудзон умирал храбрее, чем гигант Голиаф, и его последний миг, словно бабочка, был виден нам всем. Некоторые женщины жили более благородными жизнями и умерли более благородными смертями, чем мужчины. Под угрозой казни преподобный Кранмер отрекался от своей веры, но сильная духом несчастная вдова Эдесса прошла через поток преследований Вэленса. Это вовсе не такая большая доблесть погибнуть с мечом в руке и бравадой на губах, одетым в боевые доспехи. Ведь даже аллигатор умирает в её пасти, и меч-рыба никогда не живёт вечно. Успокоиться, закрыть глаза и в своей кровати превзойти смерть Эпаминонда.
Глава X
Мы устраиваем себе навесы и ложи и пытаемся создать уют
Наше небольшое хозяйство вскоре пришло в образцовое состояние. Из запасного оснащения, взятого с собой, мы сделали подпорки к мачте и переоборудовали шлюпку, укрепив крюк для кливера. Идя попутным ветром, мы установили двусторонний парус с гротом. Последний, в соответствии с общепринятой установкой китобойных судов, работал по принципу «ветер в лист». Он мог быть свёрнут или установлен почти мгновенно. Сумки с хлебом мы убрали в закрытый угол на корме, как бесполезную уже теперь принадлежность и поэтому спрятанную подальше. Ночью Ярл использовал их в качестве подушки, поговаривая, что когда шлюпка качается, то «подушка» легко поигрывает его головой. Драгоценный прерыватель мы установили посередине судна и закрепили, таким образом усовершенствовав такелаж нашей парусной яхты.
Ранее, до бегства с судна, мы хорошо продумали всё для того, чтобы наше предприятие обладало всем оборудованием, которым, согласно правилам рыболовства, китобойное судно обеспечено постоянно: ночью и днём, на плаву или на стоянке. Вдоль наших планширов внутри шлюпки были подвешены шесть гарпунов, три копья и лопата для жира; все очень остро заточены, как бритва, и вложены в кожаные ножны. Помимо них, у нас оказалось три брошенных вещи, несколько двухгаллонных водных бочонков для воды, несколько ковшей, судовой топор для разрубания китовой туши, два вспомогательных ножа для различных целей и несколько незначительных приспособлений, также используемых в охоте на левиафана. Канат и катушка к нему, однако, остались на борту судна.
И здесь стоит упомянуть, что для предотвращения движения шлюпки за загарпуненным китом и дабы остановить его самого, на судне имеется толстый буксирный канат более чем в двести морских саженей в длину и более дюйма в диаметре, который, когда не используется, хранится на борту судна намотанным, как бесконечная змея на катушку. Но эта катушка всегда находится в готовности к погрузке в шлюпку. Теперь, не нуждаясь в необходимости такого каната для нашего предприятия, мы преднамеренно оставили его на корабле. Отмечу также, что, безусловно, самая важная часть из приспособлений китобойного судна была аккуратно установлена в нужном месте. Это был водонепроницаемый бочонок, запечатанный с обеих сторон, содержавший в себе маленький компас, трутницу и кремень, свечи и один или два сухаря. Этот бочонок был необходим в тех случаях, которые так часто происходят при преследовании кашалота, при длительном отсутствии судна, потере его из виду или когда его вообще больше не удаётся увидеть, бывает, даже по нескольку лет после того, как моряки уже добрались домой. В этом самом нашем бочонке, казалось, были скреплены обручами жизнь и смерть; по крайней мере, так полагал честный Ярл. Только вот разобрались мы в этом подарке от «Арктуриона» уже тогда, когда вовсю гребли в темноте прочь от самого корабля.
И когда день, наконец, настал, мы выбили крышку бочонка небольшим молотком и долотом, всегда прилагаемым к нему с этой целью, и извлекли компас, который блестел, как человеческий глаз. Тогда, заполнив вакансию в желудке найденным сухарём, мы снова скрепили бочонок, подбив вниз обручи так, чтобы они совсем перестали сдвигаться с места. Сначала мы задумались, как установить наш компас. Но, наконец, Небожитель ножом проделал круглое отверстие в задней банке, или скамейке, и вставил в него небольшой медный стаканчик, содержащий стальную иглу. На корме лодки из некоего старого холста, которым мой Викинг предусмотрительно запасся, мы устроили примитивный тент, или, скорее, покрывало. Это, однако, давало небольшую защиту или вообще никакой защиты от яркого света солнца, поскольку управление гротом исключало любое значительное возвышение этого убежища. И когда бриз был свежим, мы должны были противостоять ему вместе; ветер, дувший с кормы и проходящий под холстом, почти поднимал нос лодки в воздух, досаждая покрывалу, как будто оно было юбкой, вывернутой наизнанку. Но когда море лишь слегка качалось и солнце становилось горячим, как пламя, то становилось самым приятным занятием бездельничать в этом теневом убежище. Это походило на то, как будто тебя снимают с жаровни и оставляют остывать в шкафу. И Ярл, как самый крепкий из нас двоих, вследствие щедрой доброты к своему товарищу в течение дня добровольно оставался у руля, почти два своих часа к моему одному. Никаких благовоспитанных сомнений не возникало у него, старого Викинга, о порче цвета его лица, которое стало уже более чем бронзовым. Обычная обветренная его кожа моряка стала напоминать цветом лица с японских лаковых шкатулок, вдобавок усеявшись по всей поверхности веснушками, такими ярко-жёлтыми и столь симметрично расположенными, что они казались каплями расплавленного стекла.
В трагикомичных рассуждениях, которые время от времени настигали меня, я привык рассматривать коричневый загар Небожителя с юмористическим самодовольством. Если мы столкнёмся с каннибалами, думал я, тогда Скандинав для них окажется уже вполне прожаренным, и я вряд ли буду переживать, оплакивая его; по крайней мере, тогда во рту моём от аппетита появится слюна. Но предчувствия подобной судьбы у нас совсем не возникало.
Глава XI
Несокрушимый Ярл
Если когда-либо я снова окажусь на китобойном судне и отойду на нём от причала в море, то приму во внимание, что товарищ мой был человеком весьма бодрым, но с незамысловатым мышлением. И коли он бывал и будет иногда таким глупым, то сама его глупость, пока он будет жить, и будет его собственным оправданием.
Вы случайно не из тех, кому нравится не живой мужлан, который вызывает у вас хихиканье, а игривые чурбаны, рты которых всегда в усмешке? Не из тех, кто уполномочен для разрешения Провидения? Заполняющих вакуум, создающих социальную стабильность, уменьшающих скуку существования? Сохраняющих тут и там, в разных местах и среди различных людей, хорошее мнение о себе? Что, если время от времени их речь безвкусна, как вода после вина? Что, если у неприветливых и раздражительных душ такой «лопух» вызывает раздражение, когда они его видят, и для него их отношение должно стать стимулом к самоубийству? Но давайте будем снисходительны к ним: позвольте им жить для той пользы, которую они могут принести.
Но Ярл, дорогой бессловесный Ярл, ты воистину не один из них. Ты действительно носил физиономию бывшего дьякона. И независимо от того, что произошло, это лицо оставалось неизменным. Спокойно и непосредственно ты воистину вращался на своей собственной трезвой оси, как колесо в машине, которое всегда идёт по кругу, видно это или нет. Да, Ярл! Ты не всегда намерен возражать против того, чем так многие пренебрегают своего собственного дела? Ты не всегда пребываешь в желании когда-нибудь завершить свои капризные дела и подвести какие- либо счёты?
Но время от времени меня утомляла эта постоянная мечтательность в моём уединённом компаньоне. Я жаждал какого-то оживления; взрыва из слов, человеческого оживления одного или другого вида. Ради напрасных попыток получить что-либо из этих видов эмоций из Ярла я перепробовал все способы: играть на моём теле, как на музыкальном инструменте, петь, кричать и впустую жестикулировать, пока мой Викинг не посмотрел на меня тяжёлым взглядом. И я тогда притих, чтобы он решил, сошёл я с ума или нет.
Но как насчёт мировоззренческих основ Небожителя? Конечно, они были основаны не на Тацитовой философии, он не был идеалистом, архитектором воздушных замков, конструктором аркбутанов. Это было невообразимо, но его мечтательность оказалась подобна манфредовской, и даже более высокой, напоминавшей о неназываемых делах, слишком таинственных для того, чтобы быть обозначенными самыми отдалёнными намёками. Все остальные гипотезы отвергаются.
Его размышления были загадкой. Я спросил его с тревогой, возникали ли у него когда-либо в какой-либо части мира, Саванне, Сурате или Архангельске, думы о жене или о детях, об их существовании и расселении. Нигде и ни разу. Поскольку, по его собственному признанию, у него не было ничего, о чём нужно было много думать, он обладал честностью (которой, между прочим, он был наполнен до краёв), что могло навести меня на такую вот оригинальную теорию, а именно: решив отдохнуть, его интеллект вышел и предоставил его тело самому себе.
Глава XII
И ещё кое-что о пребывании в открытой шлюпке
Третьим утром, на рассвете, я сидел на рулевом весле, час или два назад освободившемся от рук Ярла, теперь крепко спящего. В этот момент совершенно внезапно я почувствовал опасность, причём столь остро, что её смысл прошёл через меня, усугубив ощущение комплекса одиночества.
На палубе судна, при простом чувстве возвышения над водой и при досягаемости перспективы, вы рулите, передавая степень уверенности, которой вы располагаете, наслаждаясь собственной безопасностью. Но в открытой шлюпке, находящейся практически вровень с морской водой, вас полностью поглощает ощущение пустыни. Если волны в своих играх не бросают вас и вашу лодку на свои барственные гребни, ваш обзор не намного шире, чем он мог бы быть у их основания. Лучший вариант это когда вы можете обладать наиболее расширенным представлением о любом направлении, пожалуй, находясь на верхней точке волны при медленно катящемся море, когда вы спускаетесь в тёмные, туманные места между длинными и одинаковыми выпуклостями. В тот момент это походит на взгляд вверх и вниз на бесконечной сумеречной поляне, где два просвета, по одному с каждой стороны, как будто противостоят друг другу полупрозрачными вершинами жидких гор.