Максим Горький
Об избытке и недостатках
Мы шагали просёлочной дорогой среди полей, раздетых осенью, нищенски разрезанных на мелкие кусочки; озорничал неприятный ветерок, толкая нас в затылки и спины, хлопотливо собирал серые облака, лепил из них сизоватую тучу, по рыжей щетине унылой земли метались тени, шевеля оголённые кусты, как будто желая спрятаться в них. Когда мы были в полуверсте от небольшой деревни, туча вдруг рассыпалась мелким, но густым и холодным дождём.
Бежим! скомандовал мой спутник Григорий Иванович, длинный, тощий человек, с костлявым лицом угодника божьего; на его лице серой кожи, в морщинах глубоких глазниц и под кустиками седых бровей прятались маленькие, очень сердитые и докрасна воспалённые глаза. Он себя называл рядовым железнодорожного батальона, но гораздо больше был похож на дьячка, в общем же «человек бывалый», битый, мятый, сильно огорчённый жизнью и приученный сердиться на все случаи. До деревни бежали мы во всю силу, но достигли её, конечно, мокрыми, точно утопленники. Попросились обсушиться в одну избу, которая посолиднее, в две, в пяток, но никуда не пустили на очень простом основании:
Много вас, таких, шляется!
Чтоб вам издохнуть, пожелал домохозяевам Григорий Иванович.
А дождь буйствовал всё сильнее, мы прислонились под воротами большой избы с двором, покрытым тёсом, стоим, мокнем, и вдруг из дождя явился невысокий, коренастый мужчина, такой же сплошь облизанный дождём, как и мы.
Вы чего тут жмётесь весны ждёте? спросил он весёлым голосом. Мне стало интересно, а вместе с тем и досадно, что в такую погоду человек шутит. В ответ на угрюмые слова солдата: «Никуда не пускают!» он предложил:
Айда ко мне!
Говорил он крикливо, как глухой, и весело, точно пьяный. Весёлость эта противоречила не только погоде, но и одежде мужика: на нём отрёпанный кафтан, одной полой его он прикрывал голову, под кафтаном ситцевая рубаха неуловимого цвета, из-под рубахи опускаются портки синей пестряди, ступни ног босые; мне показалось, что дождь вымочил его ещё более безжалостно, чем нас. Солдат спросил:
А ты, хозяин, чего же гуляешь?
В село ходил, к знахарке, недалеко, версты четыре, охотно ответил он. Девчоночка у меня чего-то занедужила. «Хозяин!» усмешливо воскликнул он, сбросив полу кафтана с головы и обнаружив рыжеватые клочья, должно быть, очень жёстких волос, даже дождь не мог причесать их. Какой же я хозяин, драть те с хвоста? Хозяева в сапогах ходят.
Широкоплечий, длиннорукий, он, видимо, был силач, шагал по цепкой грязи легко, быстро и всё спрашивал: кто мы, откуда, куда?
Вот к тебе идём, ответил солдат сразу на десяток вопросов.
Пожалуйте, милости прошу, я гостям рад, сказал весёлый мужичок тоном человека, которому есть где принять, есть чем покормить гостей, и этот его тон заставил солдата насмешливо спросить:
Выпил маленько?
Непьющий. Не оттого, что тятя-мама запретили, а душа не принимат. Даже запахом водочки недоволен я
Весёлый ты, угрюмо заметил солдат.
Слезой горя не смоешь. Лезьте через плетень, ближе будет.
Перелезли через плетень, вышли огородом на берег речки, в сажень шириною, соскользнули по взмыленной дождём глине к избёнке в два окна, без двора, с будочкой отхожего места среди зарослей картофельной ботвы. В пазах избы наляпана глина, солома на крыше взъерошена ветрами, прикрыта хворостом, хребет крыши пригнулся, как бы под тяжестью кирпичной трубы.
«Особнячок не из пышных, подумал я. Внутри, должно быть, тесно и грязно».
Переступив порог двери, мы очутились в маленьких сенях, и сразу стало понятно, что это предбанник. На лавке у окна сидела старуха в холщовой рубахе; широко расставив голые ноги, цвета сосновой коры, она расчёсывала редким деревянным гребнем космы седых волос; при входе нашем взмахнула головой, точно испуганная лошадь, руки её ушли на колени, и она плачевно, испуганно заныла:
Господи, царица небесная, что уж это? Опять ты, Егорша, привёл кого-то
Шлёпнув на пол мокрый кафтан, Егорша хозяйственно и ласково заговорил:
Не страдай, мамаша, не беспокой себя, прихорашивайся, знай, женихи появились! Ну, прохожие, вы сбросьте лишнее здесь, а то намочите в избе
Ну куда ты их денешь? ныла старуха.
Найдём место. Входите, гости. Старухи они только ворчать способные
Эк, паяц! вздохнув и безнадёжно качая головой, сказала старуха, а я попросил у Егорши разрешения повесить мокрую одежонку нашу на чердаке.
Валяй! одобрил хозяин.
Влезли мы на чердак, там дождь сечёт крышу, ветер шелестит соломой и хворостом, посвистывает, нашёптывает что-то горестное.
Правильно ведьма назвала его паяц, ворчит в сумраке солдат, развешивая одёжу. Да и жулик, должно быть. Жаль, чаю-сахару нет у нас, а то самовар бы
Сходя вниз, он предусмотрительно захватил с собой тяжёлую свою котомку. Внизу, в бане, было ещё более сумрачно, серые стёкла окна впускали в тесную комнатку неприятно тёплую муть тяжёлого запаха. Хозяин колыхался у стола, заправляя жестяную, маленькую лампу; посмотрев на гостей, он сказал:
Один вроде щуки, а другой похож на окуня. Ну, садитесь
Из бани сделали жилую комнату очень просто: полок заменял полати, под полатями нары и постель хозяев, на ней, в углу, уже совсем в темноте, кто-то шевелился. Печь приспособили для стряпни, подняв её под, а для житья на ней сломали каменку. На шестке печи сидела кошка, нелюдимо сияли зелёные глаза, с полатей свешивалась и точно таяла в сумраке чья-то маленькая белая голова, в переднем углу, на лавке, под грудой тряпья дышало, тихонько всхрапывая, тоже что-то маленькое. Хозяин зажёг лампу, укрепил её на гвозде, вбитом в стену, помазанную мелом, скудный огонёк лампы осветил новенькие, ещё не затоптанные грязью жёлтые заплаты на прогнившем полу. При огне всё как-то странно сдвинулось, сомкнулось теснее, образовался какой-то скорбный уют и вызвал у меня сердитый вопрос:
«Это жизнь?»
Ну, как будем жить? спросил хозяин, точно подслушав мои мысли, и весёлый его голос заставил меня подумать, что стеснённый человек этот играет на удальство.
Хорошо бы теперь чайку хлебнуть, продолжал он, да самовара нету у нас.
Чаю, сахару тоже нет, спокойно, сочным голосом дополнили из-под полатей.
Это хозяйка моя голос подаёт, объяснил Егорша. А картошки не дашь, Палага?
Картошек из-за дождя не успели нарыть.
Так. Ну, хлебца, соли дай. Хлеб да вода богатырская еда.
Тятя, позвал с полатей тихий голосок.
Эх вы, жители, пренебрежительно сказал солдат.
Не нравимся? спросила хозяйка, выступая на свет и застёгивая кофту на груди. Тогда может, к другим пойдёте?
Вопросы её прозвучали не задорно, не обиженно, однако с явным чувством своего хозяйского достоинства. Я обозлился на солдата, а он, должно быть, испугался, что выгонят нас в дождь и в ночь. Он был скупой человек, но тут, смягчив свой деревянный голос, примирительно сказал:
Ты, хозяйка, не беспокойся, еда у нас есть.
Нахмурив тёмные брови, женщина задумчиво посмотрела на солдата, на меня.
Ну, вот и поешьте, разрешила она равнодушно и, пройдя в передний угол, наклонилась там, разбирая тряпьё. Была она небольшая, плотненькая, на круглом, красноватом лице под высоким и выпуклым лбом серьёзно светились овечьи глаза, широко расплывшиеся нос и толстые губы делали её лицо некрасивым, но было в нём в глазах её что-то приятное, заставившее подумать: «Не глупая». И в лице и в её фигуре заметно было нечто общее с мужем; Егорша тоже светлоглазый, курносый, скуластый, беззаботно курчавая бородка не придавала его лицу особенного мужества. Стоя в углу, около печи, он говорил:
Куда же ты, Яшук, сикаешь? Ты, брат, мимо лохани, не слышишь?
Белоголовый, тощенький мальчик слабо сказал что-то, но слов его не слышно было за словами отца.
Вот, прохожие, у парня глаза мокнут, вроде бы гниют. Не знаете средства против глаз? Мокнут и мокнут, что ты будешь делать!
В больницу вези, посоветовал солдат.
Возить нам не на чем. Мы, брат, сами возим желающих, говорил Егорша, помогая сыну влезть на полати. В больницу я его водил даже три раза. Капали ему капли в глаза, промыванье дали не помогло! Нет, не помогло, повторил он и впервые тяжко вздохнул, наблюдая, как солдат вынимает из котомки половину буханки солдатского хлеба, куски пирога. Нет, уж я так думаю: положено ему ослепнуть. Вот и девчоночка тоже горячка у неё четвёртые сутки. Простудилась, хрипит как она там, Палага?
Но, не дожидаясь ответа жены, он с радостным удивлением вскричал:
Это что же? Свинина?
Ветчина, поправил солдат.
Богато живёте! Палага гляди: ветчина.
Хозяйка, улыбаясь, подошла к столу:
Кусище какой! Ба-атюшки
Каких же денег это стоит?
Солдат решил быть весёлым.
Не куплено, крадено, сказал он. Егорша не поверил.