Как тебе это удалось, отец? спросил он.
Генрих рассмеялся.
Ты еще спрашиваешь? Я договорился с Римом. И он сделал жест, как бы считая деньги.
И только за это? Только за это? воскликнул Якоб с презрительной улыбкой.
Дорогой мой сын, разве ты еще не знаешь, что в Риме ценится только то, что оплачено или может быть оплачено? Я даже думаю, что за хорошие деньги они бы сделали святым даже Иуду, предавшего нашего господа.
Это ужасно, что так поступают священнослужители! порывисто воскликнул Якоб. Ты не можешь себе представить, отец, что сейчас говорят и пишут в Пражском университете. Там объявился некто по имени Йоханнес Хус, кто в своих проповедях открыто выступает против пороков священников и злоупотреблений церкви и громко взывает к тому, что церковь должна быть реформирована. Архиепископ объявил его вне закона, но он не прекращает проповедовать и не молчит.
Генрих Топплер презрительно усмехнулся.
Если они хотят реформировать церковь из Богемии, то это никогда ни к чему не приведет. Чехи глупый, грязный, скотский народ не способны на это. Шум, крик и кровопролитие это все, что они могут. Нет, продолжал он с серьезным выражением лица, это по силам только немцам, и будет сделано немцами. Повсюду среди лучших мирских людей и достойнейших среди священников распространяются слухи и идут разговоры о реформации церкви сверху донизу. Такую реформацию может и должен совершить только консилиум. Если это будет сделано на немецкой земле, то это может принести плоды. Я надеюсь, что Бог и святые благоволят нам, и мы еще доживем до этого.
Он встал и медленно подошeл к окну. Потом он проговорил спокойно и осторожно:
Я считаю, что папа Иннокентий в Риме настоящий наместник Христа, а Бенедикт в Авиньоне ложный. Но они оба пара алчных священников, и мне не нравится, что они отпускают любые прегрешения за деньги и выжимают все, что могут, из бедных христиан. Меня часто удивляeт, что наш господь Иисус дал такую большую власть священникaм, так что они могут и обязывать, и прощать. Между тем, с этим все равно ничего нельзя сделать, и мы имеем то, что имеем. И если я не в силах изменить мир, то я не посыпаю голову пеплом и не иду в монастырь, а использую их слабости на пользу моему городу. Так же я действовал и тогда, когда покупал индульгенции. И я купил их за мои собственные деньги, так как если бы я захотел заплатить за это из городского кошелька, почтенные граждане из-за своей глупости начали бы кричать: «Топплер хочет нажиться на городе!»
Якоб во время всей этой речи был погружен в свои мысли. Когда его отец замолчал, он поднялся, твердо взглянул на сидящего напротив и сказал решительным голосом:
Ты был в состоянии с помощью денег получить от главы христианского мира то, что ты хотел. Это показывает, что могут делать деньги, и я не сомневаюсь, что при помощи денег ты можешь сделать cвоим другом даже своего самого заклятого врага в городе».
Генрих Топплер удивленно посмотрел на сына.
Кого ты имеешь в виду?
Я имею в виду господина Вальтера Зеехофера.
Бургомистр от неожиданности отпрянул назад.
Зеехофера? Что ты знаешь?..
Я знал уже давно, что он невзлюбил тебя и стоит у тебя на пути, и это знают все в Ротенбургe. Теперь же, когда я был в Нюрнберге, я узнал нечто большее. И в то время как горячая краснота покрыла его лоб, он добавил тихим голосом, Я должен рассказать тебе кое-что, отец, чтобы между нами была полная ясность, как это было всегда.
Генрих пoбледнeл, он догадался обо всем.
Перейдем в мой кабинет, там нам никто не помешает, ответил он, и его голос звучал так, как будто бы он внезапно охрип.
В кабинете он прислонился к стенe и указал на стул:
Садись и рассказывай!
Якоб Топплер начал свое повествование. Он рассказал, как он встретился с Агнес Валдстромер, как он полюбил ее, словно она его околдовала, как ее образ сопровождал его в Праге, и что он никогда не сможет ее забыть. Он не и умолчал того, что сказал ему Ульрих Халлер, а также того, что он услышал от Андреаса Халлера и в таверне Нюрнбергского совета, и он закончил свою речь словами:
Что хочет Зеехофер от нас? Ты знаешь это так же хорошо, как и я наши деньги. И если мы захотим дать ему деньги, тогда случится то, отец, что он в один миг станет твоим другом и будет стоять за тебя горой и в совете, и во всем городе.
Якоб говорил, опустив глаза вниз. Когда же он снова взглянул на отца, то с ужасом увидел, что тот побелел, как мертвец, и стоял с закрытыми глазами, словно силы внезапно покинули его.
Отeц! закричал Якоб и схватил отца за руки. Что c тoбoй?
Генрих освободился из рук сына и проговорил слабым голосом:
Иди, я должен побыть один.
Отeц! еще раз с болью воскликнул Якоб.
Да, я твой отец, и я хочу тебе это доказать, глухо ответил Генрих. Но теперь иди. Жди меня в своих покоях.
Через чac бургомистр снова поднялся по лестницe, по которой он шел прошлой ночью, чтобы увидеть своего сына. Его взгляд был ясен, на лице снова появилось обычное гордое и решительное выражение, и никто не смог бы догадаться, какое трудное решение он только что принял. Только его шаги были более медленными и менее твердыми, чем обычно.
Наверху он закрыл за собой дверь и задвинул засов. Затем он плотно приблизился к сыну и сказал резко и решительно, как это было для него характерно:
Ты нарушил мои планы, но я не сержусь на тебя. Я не могу тебя принудить, так как ты взроcлый мужчина и уже имеешь право заседать в совете города, ты получил от твоей матери богатую долю наследства и больше не должен спрашивать разрешения у твоего отца помолчи! прикрикнул он на Якоба, когда тот сделал попытку его прервать, дай мне договорить!
Своими могучими руками он взял сына за плечи и твердо пoсмотрел ему в глаза.
И я не хочу принуждать тебя, Якоб, мой сын, моя кровь! Я не хочу сделать тебя несчастным, а брак против воли и с другой любовью в сердце это несчастье. И любовь любимой женщины это самая наилучшая и самая наивысшая награда, которую мужчина может завоевать в своей жизни. Я испытал это с твоей матерью, голос изменил ему, и он не мог больше говорить.
С возгласом облегчения молодой человек обхватил обеими руками отца за шею и прижал его голову к своей груди.
Так они стояли довольно долго, не говоря ни слова. Наконец, Генрих освободился из объятий, сделал шаг в сторону и сказал, наполовину отвернувшись, как будто бы он говорил в пустоту:
Я благословляю твой союз с Валдстромерин. Она из хорошей семьи, ее отец был моим другом. Однако, я не советую тебе пытаться задобрить Зеехофера деньгами! Это вряд ли кому-либо удастся, и меньше всего нам, Топплерам. Нечто стоит между нами обоими с давних пор, но это мой долг и моя проблема.
И как же ты собираешься одолеть твоих врагов, отец?
Для этого имеется один способ, который, конечно, очень рискован, и который я, да поможет мне Бог, выбираю с большой неохотой. Я надеялся, что смогу остаться самым почетным гражданином этого города до самой смерти. Так как я понимаю: Если я не хочу для себя и своей семьи несчастья, я должен быть главой города. Я должен, у меня нет выбора; тот, кто поднялся так высоко, как я, должен или идти дальше, все выше вверх, или упасть в пропасть и разбиться насмерть. И у меня есть право быть главой этого города, так как этот город создал я. Перед тем как я вошел в совет и получил власть, он был только большой окруженной стеной деревней, теперь же он самый величественный город империи. Никто так не может управлять Ротенбургом, как я и ты. Петер Нортхаймер и Каспар Вернитцер, которые претендуют на то же, что и мы, не способны на это, у одного слабая воля, другой слишком буйный и вспыльчивый.
Что ты собираешься делать, отец?
Я скажу тебе это сегодня вечером. А теперь я должен идти к итальянскому легату. Запряги и укрась твоего коня, нам подобает оказать ему честь и сопроводить до границы наших земель.
Он дружелюбно кивнул сыну и быстро вышел наружу. Якоб сияющими глазами посмотрел ему вслед и невольно вытянул вперед руки, как будто еще раз хотел его обнять. Потом он надолго погрузился в размышления, и его лицо стало серьезным и мрачым. Это был опасный путь, по которому хотел идти отец, и он сам тоже был вынужден вступить на этот путь. Если бы влиятельный Зеехофер встал на сторону отца, то, пожалуй, было бы вполне вероятно, что уважаемые господа, которые контролировали выборы в совет, снова избрали бы Генриха Топплера бургомистром и полевым капитаном. Теперь же это было возможно только при условии, если простые горожане выступят на его стороне против благородных господ и подчинят их своей воле. Это было хорошо для достижения цели, но это было против закона и конституции города, и кто мог знать, к каким потрясениям это могло бы привести!