Новенький не сел на единственное свободное место рядом со мной, а остался стоять возле доски. Молчал он, молчали мы. За дверью плескалась перемена.
Ну привет, с вызовом сказал Митяев, главный хулиган и серцеед всея школы.
Привет, спокойно ответил Новенький.
Его изжелта-бледное лицо ничего не выражало.
Садись, что ли, крикнул кто-то, другого места всё равно нет.
Смешок прокатился по классу. Новенький посмотрел на меня и сел рядом. Он отличался вызывающей некрасотой: с пергаментного лица смотрели по-гумбертовски маслянистые глаза, старушечьи губы поджимались, стоило ему задуматься.
Ты что же, изгой? спросил он тихо.
Я промолчала.
Из всех человеческих возрастов наиболее эгоистичны юность и старость. Юность спешит почувствовать, попробовать, узнать; старость заботится о себе, бережёт растраченное, ловит упущенное.
Я приходила из школы, машинально глотала суп и компот, садилась за уроки. Что я любила, так это учиться, хотя сейчас я думаю, что в действительности мне нравилось чувство превосходства над ними. Вечером я брала книгу и забивалась с ней в угол дивана. Приходила с работы мама, я нехотя выползала в коридор, улыбалась, что-то спрашивала и отвечала. Бабушка возвращалась домой позже всех, бессильно опускалась в коридоре на скамеечку и стаскивала с опухших ног сапоги.
Я должна была заметить, что с мамой что-то не так.
Привет, Новенький опустился на скамейку рядом со мной. Ты обедала?
Не успела, призналась я. Физичка отпустила нас на пять минут позже, а тут такая очередь. Я не стала стоять. Ничего, не пропаду.
Будешь коржик? и он протянул мне песочную лепешку в целлофане.
Так подманивают на улице бездомную собачку. Она идёт не потому, что ей хочется есть или согреться, она мечтает, чтобы с ней заговорили, и случайный прохожий оказался будущим хозяином. Я взяла коржик.
Привет, мам, я привычно улыбнулась гуттаперчевой улыбкой.
Мама стояла на коврике возле двери. С мокрого зонтика капало на линолеум. Мамино лицо было бледнее обычного, губы шевелились, словно она читала молитву.
Мам? я испугалась не на шутку.
Я видела, как её убили, прошелестела мама.
Кого?!
Лену Никишину, мою бывшую одноклассницу.
Где? Когда?!
Только что, возле соседнего дома. Она шла по тропинке, знаешь, где фонарь никогда не горит, а он вдруг как выпрыгнет из темноты! и ударил её ножом Столько крови!
Ты вызвала «скорую»? Милицию?
Нет, ты что! Они и так меня видели! Боже мой, что теперь будет! и мама сползла по стене.
Мама, прекрати! Откуда им знать, кто ты такая? Они же не пытались тебя убить, не гнались за тобой? Я позвоню по ноль-два
Не смей! мама выхватила у меня трубку. Только бы они не схватили бабушку
Я должна была понять, подсказать, заметить, поговорить с бабушкой, наконец. Но я объяснила всё мамиными расстроенными нервами. Через полчаса мама пришла в себя и взяла с меня торжественную клятву ни о чем не рассказывать бабушке. И я не рассказала
Засыпая, я думала о Новеньком, а не о маме.
Тебе куда? спросил Новенький, когда я собрала учебники. Давай провожу.
Я не умела кокетливо улыбаться, поэтому просто растянула губы. Это оказалось на удивление легко, куда легче, чем через силу скалить зубы дома.
Пойдём.
Когда мы разошлись, уже давно стемнело. Я лениво подумала, что мама, должно быть, станет волноваться, если меня не окажется дома, но эту мысль тотчас оттеснили другие. На меня обратили внимание. Меня провожают домой. Я, возможно, кому-то понравилась.
Я открыла дверь и шагнула в темную прихожую. Выдохнула: видимо, ни мамы, ни бабушки ещё нет дома. Я протянула руку к выключателю. Вспыхнул свет. Мама сидела на полу, глядя прямо перед собой.
Мама?!
Они следят за мной, просипела мама. Выследили-таки. Теперь всё
Кто они, мама? от ужаса я сорвалась на визг.
Те, кто убили Никишину. Только не говори бабушке. Ради всего святого. Не стоит ее пугать.
Ты была зимой в Ораниенбауме? спросил Новенький, когда учительница биологии отвернулась к доске, чтобы начертить очередную таблицу.
Нет, я затаила дыхание.
А хочешь?
«Никогда не соглашайся с первого раза. Парни этого не любят, их надо немного помучить», вспомнила я житейскую мудрость, подслушанную в женском туалете. Вспомнила и ответила:
Нет, я затаила дыхание.
А хочешь?
«Никогда не соглашайся с первого раза. Парни этого не любят, их надо немного помучить», вспомнила я житейскую мудрость, подслушанную в женском туалете. Вспомнила и ответила:
Конечно!
Разумеется, ни маме, ни бабушке я про Ораниенбаум не сказала. «Завтра шесть уроков и классный час», соврала, не моргнув. Всех это устроило.
В девять утра мы уже мчались в замёрзшей электричке, а в одиннадцать кидались снежками на пустых аллеях. Синицы клевали хлебные крошки с моей варежки. Высоко в небе висело ртутное зимнее солнце. Я чувствовала себя счастливой.
Я открыла дверь и сразу поняла: что-то не так. В квартире было холодно, пахло табаком и лекарствами. Я разулась и прошла на кухню. Бабушка, в вишнёвом пальто и кокетливой круглой шляпке, стояла у открытого окна и курила. Такого с ней давно не случалось. Меня обдало паникой: видимо, бабушке уже сообщили
Я звонила в школу, тебя не было, чересчур спокойно, даже лениво протянула бабушка.
Я мы залепетала я.
Хорошо, что с тобой всё в порядке. Маму забрали в больницу, нужно будет завтра отвезти ей вещи.
Что случилось?
Я вообразила, что мама узнала о моем прогуле и решила, что меня убили. Потом ей стало плохо с сердцем, и её увезла «скорая». Или история с Никишиной была правдой, и на маму совершено покушение?
Мама маме бабушка запнулась.
Она обернулась ко мне, и я заметила, как страшно, иссиня-фарфорово она бледна. Тени со всего лица собрались к глазам.
У мамы проблемы Мама Кажется, она Мама сошла с ума.
Бабушка поднесла к губам пальцы, как будто хотела их поцеловать. Рукав пальто был испачкан побелкой, и я отряхнула его. Бабушка поблагодарила.
Я не знаю, что делать.
Это сказала бабушка? Я не ослышалась?
Врачи ничего не говорят.
Она стащила с головы шляпку и бросила её на стол.
Словно и не больница вовсе: красивые модерновые корпуса ажур, дерево и снег, мягко укрывающий двускатные крыши. Бабушка шагала впереди. Впервые я видела её такой: седые волосы выбились из-под шляпки, пальто расстегнуто.
Мы заплутали в больничном лабиринте. Скорбная фигура сухие воспалённые глаза, взъерошенные волосы и термос в бумажном пакете подсказала дорогу.
Кирпичный флигель зарылся в снег подальше от людских глаз. Над окнами нависали огромные сосульки, блестящие, как бабушкин хрусталь. Внутри, в царстве казенной синей краски и дореволюционной метлахской плитки, пахло типичным пищеблоком капустой и спитым чаем. У входа стояли длинные сани с бидонами, на которых краской были намалёваны непонятные буквы и цифры.
Меня затрясло. От синевы рябило в глазах.
Бабушка постучала в дверь. Открыли. Запах капусты усилился. Полная женщина в застиранном белом халате перебросилась с бабушкой парой слов и впустила нас внутрь. Я сразу, будто тёплой водой окатили, вспотела. Бабушка разделась, стащила с меня куртку, сунула в руки тапочки. Из соседнего помещения выглянула женщина в розовом халате красивая, с тонким профилем и густыми светлыми волосами. Пожевав губами, она посмотрела на бабушку, потом на меня и грустно улыбнулась.
Я ожидала всего, чего угодно клеток, мягких стен, звероподобных буйных больных но вместо этого мы прошли в обычную комнату с бежевыми стенами. На потрёпанном диване сидели мужчина и женщина. Он держал её за руку и рассказывал что-то, она кивала головой. Девушка чуть постарше меня, не стесняясь посторонних, примеряла на голое тело кофточку, которую принесли родители. Они шутили почти непринужденно и весело не хватало самой малости.
Я едва узнала маму в казенной куртке с эмблемой больницы на спине и леопардовом халате с чужого плеча. Она вымученно улыбнулась и села рядом с бабушкой.
Страшно боясь заплакать, я отодвинулась от них, но вместо слёз изнутри рвалась дрожь. Бабушка вполне владела собой. Она заправила выбившуюся прядь за ухо и спросила у мамы:
Кушать хочешь? Я принесла фрукты и пирожки.
Мама посмотрела на нас, и две слезы страшно медленно выкатились из глаз.
Не нужно плакать, бабушка говорила с уверенностью диктора центрального канала. Тебя немного подлечат, и всё будет хорошо. Ты просто устала. Кушай.