А вам какое до этого дело? спросил Промтов.
Нужно, я слышал, иметь уважение к чужой собственности
Это, батенька, только тогда нужно, когда есть своя! И нужно только потому, что она для всякого другого чужая
Я замолчал, думая про себя, что этот человек должен быть крайним либералом в вопросе о собственности и что приятность знакомства с ним, наверное, имеет свои неудобства.
Явилось солнце, весёлое, яркое. Голубые куски неба смотрели из разорванных туч, медленно и устало плывших на север. Всюду сверкали капли дождя. Мы с Промтовым вылезли из-под магазина и пошли полем, по щетине скошенного хлеба, к зелёной извилистой ленте деревьев вдали от нас.
Там река, сказал мой знакомый.
Я смотрел на него и думал, что ему, должно быть, лет за сорок и жизнь для него была не шуткой. Его глаза, тёмные и глубоко запавшие в орбиты, блестели спокойно и самоуверенно, а когда он немного прищуривал их, лицо его принимало выражение лукавое и сухое. В твёрдой и спорой походке, в ранце из кожи, ловко прикреплённом на спине, во всей его фигуре видна была привычка к бродячей жизни, волчья опытность и лисья сноровка.
Пойдём мы с вами так, говорил он: сейчас за рекой, верстах в шести, будет село Манжелея, а от него прямая дорога на Новую Прагу. Около этого местечка живут штундисты, баптисты и другие мечтающие мужички Они прекрасно кормят, если им соврать что-нибудь утешительное. Но о писании с ними ни слова! Они сами в писании, как дома
Мы выбрали себе место недалеко от группы осокорей, набрали камней на берегу речонки, мутной от дождя, и на камнях развели костёр. Верстах в двух от нас на возвышенности стояла деревня, солома её крыш блестела розовым золотом. Острые тополя окрашены в краски осени.
Тополя окутывал серый дым труб, затемняя оранжевые и багряные цвета листвы и нежно-голубое небо между нею.
Я буду купаться, объявил Промтов. Это необходимо после такой скверной ночи.
Советую и вам. А пока мы освежимся чай вскипит. Знаете, нужно заботиться, чтобы естество наше всегда было чисто и свежо.
Говоря, он раздевался. Тело у него было породистое, красиво сложенное, с крепкими, хорошо развитыми мускулами. И, когда я увидал его обнажённым, грязные лохмотья, сброшенные им с себя, показались мне более гнусными, чем казались до сей поры Окунувшись в жгучую воду реки, дрожащие и синие от холода, мы выскочили на берег и торопливо одели наше платье, согретое у костра. Потом сели к огню пить чай.
У Промтова была железная кружка; он налил в неё кипящего чаю и предложил его сначала мне. Но чёрт, который всегда готов посмеяться над человеком, дёрнул меня за одну из лживых струн сердца, и я великодушно заявил:
Спасибо! Пейте сначала вы, я подожду!
Я сказал это в твёрдой уверенности, что Промтов непременно захочет соревноваться со мною в великодушии и вежливости, тогда я уступил бы ему и первый выпил бы чай. Но он просто сказал:
Ну, хорошо
И поднёс кружку к своему рту.
Я отвернулся в сторону и стал пристально смотреть в пустынную степь, желая убедить Промтова, будто я не вижу, как смеются надо мной его тёмные глаза. А он прихлёбывал чай, жевал хлеб, вкусно чмокая губами, и делал всё это мучительно медленно. У меня от холода даже внутренности дрожали, я готов был в горсть себе налить кипятку из чайника.
Что, засмеялся Промтов, невыгодно деликатничать-то?
Увы! сказал я.
Ну и прекрасно! Учитесь Зачем уступать другому то, что тебе выгодно или приятно?
Ведь хотя и говорят, что все люди братья, однако никто не пробовал доказать это метрическими справками
Уж будто вы именно так думаете?
А чего ради я говорил бы не так, как думаю?
Знаете, ведь человек всегда немножко рисуется, кто бы он ни был
Не пойму я, чем вызвал у вас такое недоверие ко мне!.. пожал плечами этот волк. Уж не тем ли, что дал вам хлеба и чаю? Так я сделал это не из братских чувств, а из любопытства. Вижу человека не на своём месте, и хочется знать, как и чем его вышибло из жизни
И мне тоже этого хочется Скажите мне: кто и что вы? спросил я у него.
Он пытливо посмотрел на меня и, помолчав, сказал:
Человек никогда точно не знает, кто он Нужно спрашивать у него, за кого он себя принимает.
Хотя бы так!
Ну думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я широк
Может быть, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри их живёт тревожный зуд желания чего-то нового Мелкие из них никогда не могут выбрать себе штанов по вкусу, и от этого всегда не удовлетворены, несчастны, крупных ничто не удовлетворяет ни деньги, ни женщины, ни почёт Таких людей не любят: они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство ближних пятачки, ходовая монета и вся разница между ними только в годах чеканки. Этот стёрт, тот поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всём они тошнотворно схожи друг с другом. А я не пятак, хотя, может быть, я семишник Вот и всё!
Он пытливо посмотрел на меня и, помолчав, сказал:
Человек никогда точно не знает, кто он Нужно спрашивать у него, за кого он себя принимает.
Хотя бы так!
Ну думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я широк
Может быть, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри их живёт тревожный зуд желания чего-то нового Мелкие из них никогда не могут выбрать себе штанов по вкусу, и от этого всегда не удовлетворены, несчастны, крупных ничто не удовлетворяет ни деньги, ни женщины, ни почёт Таких людей не любят: они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство ближних пятачки, ходовая монета и вся разница между ними только в годах чеканки. Этот стёрт, тот поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всём они тошнотворно схожи друг с другом. А я не пятак, хотя, может быть, я семишник Вот и всё!
Он говорил, скептически усмехаясь, и мне казалось, что он сам не верит себе. Но он возбуждал во мне жадное любопытство, я решил идти за ним, пока не узнаю, кто он? Было ясно, что это так называемый «интеллигентный человек». Их много среди бродяг, все они мёртвые люди, потерявшие всякое уважение к себе, лишённые способности к самооценке, и живут лишь тем, что с каждым днём своей жизни падают всё ниже в грязь и гадость; потом растворяются в ней и исчезают из жизни.
Но у Промтова было что-то твёрдое, стойкое. Он не жаловался на жизнь, как это делают все.
Ну что же? Идём? предложил он.
Идём!
Согретые чаем и солнцем, мы пошли берегом реки вниз по её течению.
А вы как добываете пропитание? спросил я Промтова. Работаете?
Ра-аботаю? Нет, я до этого не охотник
Но как же?
А вот увидите!
Он замолчал. Потом, пройдя несколько шагов, стал насвистывать сквозь зубы какую-то весёлую песню. Глаза его уверенно и зорко оглядывали степь, и шагал он твёрдо, как человек, идущий к цели.
Я смотрел на него, и желание понять, с кем я имею дело, сильнее разгоралось во мне.
Когда мы вошли в улицу села, к нам под ноги бросилась маленькая собака и с громким лаем стала вертеться вокруг нас. При каждом взгляде на неё она, пугливо взвизгивая, отскакивала в сторону, как мяч, и снова бросалась на нас, ожесточённо лая. Выбегали её подруги, но они не отличались таким усердием: тявкнут раз-два и скроются. Их равнодушие, кажется, ещё более возбуждало рыжую собачонку.
Видите, какая подлая натура? сказал Промтов, кивая головой на ревностную собаку.
И ведь лжёт она, понимает, что лаять не нужно, она не зла она труслива, но желает выслужиться перед хозяином. Черта чисто человеческая и, несомненно, воспитана в ней человеком. Портят люди зверей Скоро наступит время, когда и звери будут такими же неискренними, как вот мы с вами
Благодарю, сказал я.
Не на чем. Однако мне нужно пострелять
На его выразительном лице явилась скорбная мина, глаза стали глупыми, весь он согнулся, сжался, и лохмотья на нём встали стоймя, как плавники ерша.
Надо обратиться к ближнему с просьбой о хлебе, объяснил он мне своё превращение и стал зорко смотреть в окна хат. У одной хаты под окном стояла женщина, кормя грудью ребёнка. Промтов поклонился ей и просительно сказал: