Канатоходец, или После постмодерна - Борис Ильич Вольфсон 2 стр.

Пророков нет известный афоризм!
Ну, может быть, у диких алеутов
живут они без видимых харизм
и прочих всем заметных атрибутов.

А мы освободились от оков,
чтоб вновь попасть в компьютерные сети.
Пророки есть, но общий шум таков,
что их расслышать могут только дети.

Они не делят мир на Ты и Я,
они во сне смеются и летают.
Известны детям тайны бытия,
но лишь пока они не вырастают.

А после, после слышимость не та,
и видимость, и просто нет желанья,
и время отнимает суета,
и непонятны древние камланья.

Следит пророк, вселенной делегат,
горюя о всезнанье одиноком,
как мы бредём на ощупь, наугад,
а будущее смотрит грозным оком.

Хотя читатели у нас довольно редки,
у самых шустрых чуть побольше, но не очень,
мы все щебечем, как воробышки на ветке,
топорщим пёрышки и крыльями хлопочем.

Понятно, в общем-то, что дело не в нахрапе
и не в усердии, когда среда как вата.
Мы след оставим у прохожего на шляпе,
но кто конкретно разобраться трудновато.

К Международному дню психического здоровья

Спокойствия психического ради,
к ментальному не склонный неглиже,
лежу себе, как слива в маринаде,
и никого не трогаю уже.

Я облетел, как лист увядший с клёна,
валяюсь под, хотя умею над,
стал синим, был в пупырках и зелёный,
но, главное, удачный маринад.

В условиях тотального заката
я защищён, мне крепко повезло,
что здесь со мной надёжные ребята,
нас в этой банке ровно полкило!

Я говорю:  Повсюду ложь!
Он говорит:  Фантазия!
Я говорю:  Бесстыдство сплошь!
Он говорит:  Евразия!

А я:  При чём тут континент?
Плевать на территорию!
А он:  Взгляни на контингент
и не забудь историю!

А я опять про море лжи,
в котором тонет истина!
А он:  За эти рубежи
нам выплывать бессмысленно!

Пора бы снюхаться с жульём,
нас не отдавшим Западу:
оно своё, мы здесь живём,
приноровившись к запаху.

Своё в Ростове и в Уфе,
далась нам та Европа ли! 
как рыбки плаваем в ухе,
покуда нас не слопали!

Был не в себе, теперь, отбой трубя,
не унесённый принесённый ветром,
ушёл, что называется, в себя,
из экстра- стал типичным интровертом.

Окуклился, хотя не шелкопряд
и ценной нити из меня не скрутишь.
Но, чтобы не скрутил меня наряд,
в кармане прячу свой заветный кукиш.

Я у костра сижу на берегу,
но аккуратно сам не возгораюсь,
другие в крик, я цыц и ни гу-гу,

и в драку лезть ни с кем не собираюсь,
и из себя не выходить стараюсь,
но чувствую, что больше не могу!

Может, я не готов пока
или просто клюю не так,
но срываюсь опять с крючка,
ты прости меня, мой рыбак.

Знаю я, ты пришёл за мной.
Принимая игру твою,
я прельститься хочу блесной,
но, как видно, не так клюю.

Ты прости, что опять в сачке
мелочь корм для твоих котов.
Я б и рад висеть на крючке,
просто, видимо, не готов.

А в реке тишина и мрак,
над рекою июльский зной.
Из-под груды речных коряг
я любуюсь твоей блесной.

Величина случайная, бреду
среди стволов, древесных единиц,
в лесу, арифметическом ряду,
по выцветшей поверхности страниц.

Я заблудился, спутал все следы,
и формулы забыл, и потерял
ориентир, но в небе из слюды
бликует мой расчётный матерьял.

И я считаю звёзды и с трудом
тропинку, занесённую листвой,
нащупываю, чтоб вернуться в дом
по эху на дорожке цифрововой.

Я отыщу решенье, «горячо»
шепнёт мне кто-то в книжный мой загон
про лес и смысл творенья, а ещё
про звёзды и про нравственный закон.

Пускай они пока ещё чисты,
но формула топорщится в мозгу,
шуршат, шуршат опавшие листы,
я записать ответ на них смогу.

И поскольку я невидимка,
то в прямых и кривых зеркалах,
отражаясь, не отражаюсь,
в равной мере не при делах.

И поскольку тугой мошною
я похвастаться не могу,
прохожу насквозь, как нейтрино,
через всех, перед кем в долгу.

И поскольку мной позабыты
звуки, запахи, имена,
в том, что я и тебя не помню,
так и знай не твоя вина.

Слабым шорохом затихая
на границе небытия,
кто я слово? Скорее буква,
будто выдох последний Я.

Или первый иною явью
и началом иного сна
буква нового алфавита,
что не мной произнесена.

Я не прошусь из грязи и в князья:
судьба моя мне, в общем, дорога,
и мне даны хорошие друзья,
но я хочу хорошего врага.

Я знаю, жизнь опасна, как дебил,
который, хмурясь, точит свой кинжал.
А я хочу врага, чтоб не убил,
но непрерывно в тонусе держал.

Хочу, чтоб расслабляться не давал,
тревожил наяву и в страшном сне,
чтоб с ним себя я часто рифмовал
и знал, что он нуждается во мне.

И если друг обманет не беда:
с моим врагом мы не разлей вода!

Мы не тонем и не оседаем на дне,
как чаинки, устав от слепого кружения.
Мы повисли с тобой на пологой волне
под влияньем поверхностного натяжения.

О безумных страстях, что кипят в глубине,
и снастях, что натянуты всюду для верности,
ты не знаешь, и ведать бессмысленно мне
до тех пор, пока плёнка крепка на поверхности.

Тут важнее всего не сорваться в пике,
лишней воли не дать ни ноге, ни руке,
не жалеть, что стреручен судьбой и стреножен,

быть поверхностным и не глядеть в глубину,
не барахтаться с криком «Спасите, тону!»,
может, так на волне удержаться и сможем!

Мы летим, в нарушенье приказа,
по прямой, где на схеме подкова,
невидимки, молекулы газа
не имеет значенья, какого.

Мы летим, удаляясь беспечно
друг от друга, надеясь, что как-то
наши чувства сумеем сберечь, но
это трудно с потерей контакта.

Оставаясь собой, отставая
от себя, находя и теряя,
мы летим в пустоте, остывая,
брызги молекулярного рая.

И себя сберегая от сглаза,
не узнаем друг друга при встрече,
невидимки, молекулы газа,
части так и не сказанной речи.

Эти малые голландцы
были парни хоть куда!
Покупали иностранцы
их картинки иногда.

Впрочем, главный покупатель,
деньги прятавший в кисет,
был голландский обыватель
и художника сосед.

Натюрморты и пейзажи,
и быка пресветлый лик
создавались для продажи,
но доход был невелик.

И художник захудалый
пропивал деньжищи те.
Даже Рембрандт, хоть не малый,
тоже умер в нищете.

Нарушитель норм и правил
аскетических времён,
только Рубенс, Питер Пауль,
был при жизни оценён.

Рама в пышной позолоте,
дама в белом на коне,
много света, много плоти,
много гульденов в мошне.

А у малых служба быта
и палитра их скромна.
Но эпоха не забыта,
ими и сохранена.

Запах сыра и ванили,
акварелька и эстамп
Вас потомки оценили
Клас, Порселлис, Аверкамп.

Вы прогнать смогли невежду,
защитили свой редут,
подарив и нам надежду,
что труды не пропадут.

Как вино и простокваша
незатейлив ваш магнит
А Хохловкина Наташа1
нам детали объяснит.

Никакого бурленья в крови,
никакой межсезонной отравы
и предчувствия то ли любви,
то ли что там рифмуется?  славы.

А в реке обмелевшей сомы
развернули носы на восток и
Если не было вовсе зимы,
то какие весенние стоки?

Куртку сняв, щеголяю в плаще,
да и он пригодится едва ли.
Перелётные птицы вообще
никуда ещё не улетали.

В атмосфере скопился СО,
угрожает неведомый вирус,
и не радует нас ничего
даже чипсы и пиво на вынос.

Но растёт пресловутый коло́сс
руки-крюки и ноги из глины,
новый мир себя строит с колёс,
и кочуют на север пингвины.