Канатоходец, или После постмодерна - Борис Ильич Вольфсон 4 стр.

Рвал ураган канаты в клочья,
тянулись чайки на шпагат,
и волн косматых стая волчья
гнала на скалы наш фрегат.

И как фигляр, меняя лики,
от непрерывной качки пьян,
гремел не Тихий и Великий,
а Окаянный океан.

В морской болезни и боязни
не завершить свои труды,
корабль отдавался плазме
у скал вскипающей воды.

Но жертвой гибельных традиций
нам стать, как видно, суждено
почти у берега разбиться
и лечь обломками на дно,

чтоб шторм сменился постоянством,
погасла горькая звезда,
и с океанским окаянством
мы распростились навсегда.

Сон разума рождает чудовищ.

Я плохо сплю. Сон разума недолог.
Восстановив контроль над подсознаньем,
чудовищам, живущим в нём, родиться
сознанье не даёт. Мои капричос,
бумаги не достигшие, в мозгу,
как в клетке, остаются и рычат,
и мечутся, и рвут его когтями,
и полыхают жёлтым и лиловым
Я говорю: «мигрень»,  и сон зову,
как Гойя, чтоб позволить наконец
чудовищам мой мозг больной покинуть,
родиться и, оформившись в слова,
зажить своею собственною жизнью,
меня освободив пусть ненадолго.
Надолго я и сам бы не хотел

Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель
потому что принимает всё за чистую монету.
А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,
и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.

Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,
что ирония как выдох, а поэт хорош на вдохе.
Если лирикой не может утолить он нашей жажды,
пусть в коробке засыхают иронические блохи.

Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,
я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.
Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,
будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.

Времена теперь такие, что не терпят проволочки,
сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.
Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,
сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.

Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:
развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,
декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,
и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.

Быть атеистом нынче неприлично!
Не то чтоб это было под запретом,
но всё же, согласитесь, вызывает
сомнение: лоялен ли субъект?

Его ведь, по большому счёту, верить
никто не заставляет, но креститься
и говорить «Христос воскрес!» он должен
и отвечать «Воистину воскрес!».

Коль ты живёшь в России, ритуалы
ты должен соблюдать, чтоб добрых граждан
не оскорблять своей неверной верой
или её отсутствием. Хотя

никто к тебе пока не лезет в душу
причём «пока» здесь ключевое слово.
Поэтому не верь, но притворяйся
и можешь жить спокойно. До поры.

Всего-то дел: крестись тремя перстами,
а коль военный, то носи фуражку
и, козыряя, знай, что честь ты отдал, 
её, возможно, кто-то подберёт.

ни истории нет у меня, ни мистерии,
нет ни тела, ни животворящего духа,
ни бездонной дыры, ни беззвёздной материи,
не могу отозваться ни звонко, ни глухо
и не знаю ни сна, ни бессонного бдения,
я подушка без наволочки и без пуха,
но на мне засыпает порой Провидение,
может быть

Не вступая с Провиденьем в прения,
чтоб никто не потерял лица,
цирковой лошадкой на арене я
бегаю по кругу без конца.

Замысел Его похож на вымысел,
Промысел сторгован за рубли.
В сани я свои, да только мимо сел,
а потом и вовсе запрягли.

У меня вопросы по ведению,
в гриве ленты, а на лбу плюмаж.
Я как привиденье Провидению
говорю:  Прицелься и промажь!

Лучше, примеряя чепчик плисовый
по примеру чеховских сестёр,
распорядок действий не расписывай,
всё равно напутает актёр.

Ты вздыхаешь, чай, не о корыте ли?
Медленней читаю по губам.
И ещё вопрос:  А кто же зрители?
Для кого весь этот балаган?

Не вступая с Провиденьем в прения,
чтоб никто не потерял лица,
цирковой лошадкой на арене я
бегаю по кругу без конца.

Замысел Его похож на вымысел,
Промысел сторгован за рубли.
В сани я свои, да только мимо сел,
а потом и вовсе запрягли.

У меня вопросы по ведению,
в гриве ленты, а на лбу плюмаж.
Я как привиденье Провидению
говорю:  Прицелься и промажь!

Лучше, примеряя чепчик плисовый
по примеру чеховских сестёр,
распорядок действий не расписывай,
всё равно напутает актёр.

Ты вздыхаешь, чай, не о корыте ли?
Медленней читаю по губам.
И ещё вопрос:  А кто же зрители?
Для кого весь этот балаган?

А теперь зачехли окуляры Цейса:
то, что ты разглядел,  миражи и ложь, 
и отставь ружьё, во врага не целься:
всё равно в себя попадёшь.

Самолётик выкрои из газеты
с описаньем гибельного пике.
Не жалей, что слова подобрал не все ты:
всех, что надо, нет в языке.

Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,
но не просит крошек с твоей руки.
А понять друг друга уже едва ли
вы смогли бы так далеки.

Так что боль уйми и начни сначала,
в воду брось ключи, а не горсть монет,
уплывай, забыв даже вид причала,
зная, что возвращенья нет.

Мне кажется, должна быть рифма личной,
хотя бы даже старой и затёртой,
но именно в твоём стихе не лишней,
иначе стоит обойтись без рифмы.

Ну да, без рифмы, а порой без метра:
его нарушив, я учусь дыханью
свободному у что там в рифму?  ветра
или без всякой рифмы просто жизни.

У жизни, у её многоголосья,
у детворы, ликующей на горке,
учусь скрипеть, как санные полозья,
или галдеть, как воробьи и галки.

Но, принимая рифму на поруки,
я не готов предать её забвенью:
стихи без рифм и ритма не упруги
и рыхловаты могут развалиться,

как снежные размокшие кулёмы.
А я лопаткой рифмы их трамбую
и воздвигаю прочные хоромы,
но рифму выбираю не любую.

Нужна мне рифма личная, родная,
такая, чтоб фонариком горела
в конце строки, кричащая: «Одна я!
Возьми, я для тебя не устарела!»

Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:
дождь переходит в снег, а слякоть в скользоту.
Но я не подвожу, добавив смог в реторту,
алхимии своей финальную черту.

В пульсирующей мгле не позабыл про цель я
и что эксперимент ещё не завершён.
Я на двоих делю густеющее зелье
замешанный с утра магический крюшон.

Он в меру охлаждён, но обжигает душу,
и в меру ядовит, но нежен аромат.
Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,
чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.

Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,
без тоста просто так, ведь мы давно свои,
чтоб ты смогла сильней, а я чуть-чуть слабее,
и, значит, наконец сравнялись мы в любви.

Отравлены слегка, но, вырвавшись из плена,
мы выправить смогли наш перенедолёт
Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,
где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.

Кто ты Клио или Тáис?
Кто я Сет или Абросим?
Молча пальцами касаясь,
даже имени не спросим.

Жизнь прошла, иссякла квота,
как понять теперь, не зря ли?
В напряженье поворота
мы друг друга потеряли.

Но воскресла нить живая
в древних зарослях растений.
Там, про время забывая,
мы с тобой скользим, как тени.

Облака меняют лики,
и ветшают пирамиды.
Отражаемые блики
от меня как дар прими ты.

Будто свет во тьме колодца,
не смиряясь с расставаньем,
пусть навеки остаётся
нежность радужным сияньем.

В тот же час на том же месте
пусть возникнет жизнь иная,
где мы снова будем вместе,
имена припоминая.

Как неизбежность пораженья,
а в сущности такая малость
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.

От бесполезности сближенья
защита, ласковая шалость
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.

Взгляд, только взгляд, прикосновенья
не ищущий и не просящий,
врасплох, на грани откровенья,
как дождик, тихо моросящий.

Потерянный и непохожий,
по капле мёда или яда,
ответный взгляд, как след на коже
от ускользающего взгляда.