Ближе к вечеру паровозик возвращается. К креслам привязаны воздушные шарики, на головах дурацкие колпаки. У некоторых на коленях пакеты с сахарной ватой. Пакеты! Знали бы они, что эта вата может быть недельной давности. В мое-то время она была свежая, ее делали и наматывали на палочку прямо на глазах у покупателя.
В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.
Мистер Янковский, обедать будете? спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.
Гррррм, недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.
Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.
Постойте-ка, говорю я, я не хочу сегодня здесь сидеть.
Не волнуйтесь, мистер Янковский, отвечает она. Наверняка мистер Макгинти вас простил.
Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, говорю я, указывая на другой стол.
Но там никто не сидит.
Вот и отлично.
Ох, мистер Янковский. Почему бы вам
Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!
Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.
Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все, похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.
Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт желе, все в оспинках.
Сиделка! рычу я. Эй, сиделка!
Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.
Слушаю вас, мистер Янковский!
Можете принести мне человеческой еды?
Чего, простите?
Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.
Ох, мистер Янковский
Девушка, оставьте вы эти «Ох, мистер Янковский». Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.
Почему это для младенцев?
А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая-то, отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.
Это салат.
Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.
Это фруктовый салат, отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.
Что-то я не вижу фруктов.
А я вижу, к вашему сведению, говорит она и указывает на одну из оспин. Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?
А почему бы вам не попробовать?
Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.
Эта пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии
Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.
Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.
А что? громко говорю я. Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта эта кашка? Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.
Совсем легонько.
Честное слово.
Тарелка летит через весь стол и падает на пол.
Вызывают доктора Рашид. Она присаживается на край моей постели и задает вопросы, на которые я стараюсь отвечать вежливо. Но я так не люблю, когда со мной обращаются как с последним идиотом, что, боюсь, веду себя несколько раздражительно.
Полчаса спустя она просит сиделку выйти с ней в коридор. Я пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мои старые уши, хоть и достигли поистине непристойных размеров, не улавливают ничего, кроме отдельных обрывков: «тяжелая, тяжелая депрессия» и «проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста».
Послушайте, я же не глухой! кричу я из постели. Только старый.
Доктор Рашид бросает на меня недоуменный взгляд и берет сиделку под локоток. Они удаляются по вестибюлю, и я перестаю их слышать.
Вечером в моем бумажном стаканчике появляется новая таблетка. Я замечаю ее, только высыпав все содержимое стаканчика на ладонь.
А это еще что такое? интересуюсь я, разглядывая ее со всех сторон, а потом переворачиваю и смотрю, что у нее на обороте.
Где? спрашивает сиделка.
Вот. Я тычу в непонятно откуда взявшуюся таблетку. Вот эта, справа. Такой раньше не было.
Это элавил.
А от чего она?
Чтобы вы лучше себя чувствовали.
От чего она? повторяю я.
Она не говорит. Я смотрю на нее в упор.
От депрессии, наконец отвечает она.
Я не буду ее принимать.
Мистер Янковский
У меня нет депрессии.
Эту таблетку прописала доктор Рашид. Она
Вы хотите меня одурманить. Чтобы я превратился в смирную желеядную овечку. Но уверяю вас, я не буду ее принимать.
Мистер Янковский, у меня еще двенадцать пациентов. Прошу вас, примите наконец свои таблетки.
А я думал, мы не пациенты.
Все до единой черты ее лица заметно напрягаются.
Я приму все, кроме этой, говорю я, сталкивая таблетку с ладони. Она летит и приземляется на пол. Остальные я закидываю в рот.
А где вода? Я невольно коверкаю слова, пытаясь удержать таблетки на языке.
Она подает мне пластиковый стаканчик, поднимает таблетку с пола и уходит в уборную. Я слышу звук спускаемой воды. И вот она снова здесь.
Мистер Янковский, сейчас я принесу вам еще таблетку элавила, а если вы не станете ее глотать, позову доктора Рашид, и она пропишет вам укол. Так или иначе, но элавил вы примете. Вам решать, каким именно способом.
Когда она снова приносит таблетку, я ее честно глотаю. Через четверть часа мне делают укол не элавил, что-то еще, но все равно это нечестно, ведь я же принял их чертову таблетку.
Минута-другая и вот я уже смирная желеядная овечка. Может, и не желеядная, но, во всяком случае, овечка. Впрочем, я еще помню, из-за чего меня постигла эта участь, и понимаю, что, принеси кто-нибудь сейчас их желе в оспинках и прикажи его съесть, я бы съел.
Что они со мной сделали?
Я цепляюсь за свой гнев всеми фибрами души, чудом удерживающейся в этом разрушенном теле. Но гнев отступает, словно откатывающаяся от берега волна. Я отмечаю сей прискорбный факт и понимаю, что мой разум погружается в сон. Сон уже давно здесь, он ждет своего часа и постепенно вступает в права. Я перестаю сердиться, сейчас это не более чем условность лишь думаю, как бы не забыть разозлиться завтра с утра пораньше. А потом позволяю дремоте себя одолеть все равно ее не перебороть.
Глава 6
Поезд со стоном тормозит. Еще несколько мгновений и огромный железный зверь, испустив последний протяжный крик, вздрагивает и останавливается.
Кинко отбрасывает одеяло и вскакивает. Росту в нем не больше четырех футов, а то и меньше. Он потягивается, зевает, причмокивает и принимается чесать голову, подмышки и промежность. Собака прыгает у его ног, бешено виляя обрубком хвоста.
Иди сюда, Дамка, девочка моя! говорит он и берет ее на руки. Хочешь погулять? Дамка хочет погулять?
Он целует собаку в коричнево-белый лоб и пересекает комнату.
Я смотрю на него из угла, со своей скомканной попоны.
Кинко?
Если бы он не хлопнул дверью с такой сокрушительной силой, я бы подумал, что он меня не слышал.
Мы стоим на запасных путях прямо за Передовым отрядом, который, судя по всему, здесь уже не первый час. Палаточный город уже воздвигнут, к радости слоняющихся вокруг зевак. На крыше Передового отряда сидит целая куча ребятишек, наблюдающих за происходящим горящими глазами. Их родители толпятся внизу, держа за руки малышей и показывая им понаехавшие в город чудеса.
Из спальных вагонов основного состава вылезают рабочие, зажигают сигареты и тянутся через площадь к кухне. Оранжево-синий флаг полощется на ветру, а из котла поднимается пар, стало быть, завтрак уже ждет.
Из куда более удобных спальных вагонов в хвосте поезда выбираются артисты. Налицо иерархия: чем ближе к хвосту, тем лучше вагоны. Из вагона прямо перед тормозным выходит сам Дядюшка Эл. А мы с Кинко, невольно замечаю я, ближе всех к тепловозу.
Якоб!
Я оборачиваюсь. Ко мне спешит Август. На нем накрахмаленная рубашка, подбородок чисто выбрит, а прилизанные волосы явно несут на себе следы расчески.