Через год я снова убежал искать отца.
Глухая, холодная осень с силой хлопала входной дверью подъезда, не жалея своих ветреных порывов. Даже просто во двор не хотелось выходить, но очередной скандал с родителями принудил меня к действию. Уехал я довольно далеко, потому, что две ночи провёл в товарном вагоне. Замерзал страшно. А ещё, постоянно хотелось есть. На этом и погорел.
На какой-то станции, на перроне, подошёл к ларьку. Хотел выпросить что-нибудь, или стырить. А не додумался, что в углярке две ночи ехал, только зубы, да глаза. За мой такой вид изловили меня и вернули домой. Снова в милиции составляли протокол. Снова отчим порол, пока не устал.
В столе, в ящике, лежали три ложки, две вилки с кривыми и даже отломанными зубами и нож. Нож был совсем старый, с выточенной серединой. От этого он казался горбатым и совсем не страшным. Как я не сжимал его в руке, как не замахивался, ни страха, ни злости не появлялось. Пришлось отложить казнь отчима на более позднее время, пока не найдётся более подходящий нож. Не резать же его без злости. Подожду. Но казню, обязательно. Это стало моей навязчивой идеей. Я развивал и лелеял эту мечту, наслаждался самой мыслью о том, что я зарежу отчима. Мне было приятно. Немного пугало то, что он стал часто болеть, что-то там у него внутри.
Как бы ни загнулся раньше времени, уж пусть лучше порет, я потерплю.
Даже во сне мне виделось, как я расправляюсь со своим врагом. Только, почему-то резал я его в ногу. И он, хромая, скрывался в густом лесу, отстреливаясь из автомата. Я знал, что он умрёт от потери крови, но сомнения меня охватывали:
Если раненый, отстреливается и уходит в лес, значит он партизан? Значит, он наш?
Но проснувшись и вдохнув знакомый запах перегара, я сразу понимал, что отчим «не наш». И желание убить его не проходило, а наоборот возрастало. Становилось обидно, что он маскируется под наших.
В школу я почти не ходил. А если и ходил, то только для развлекухи, над училками поиздеваться. Злой был. По любому поводу кидался в драку. Злость, ненависть ко всем, так и вырастала из меня, окутывала и буйствовала. Мне нравилось, что почти все меня боятся. Это было видно по глазам. Боятся.
Мамка совсем запилась. Она ещё и ещё раз убеждала меня, что никакого отца не было, и искать некого. Пожалуй, что, я согласился. Согласился с тем, что отца, который мог бы за меня заступиться и отомстить, нет. Нет, и никогда не было. Согласился.
Но, север, он стал уже какой-то самоцелью для меня. Какой-то неведомой, далёкой и притягательной страной. Красивой, чистой, Розовой мечтой, которая, несомненно, осуществится, только дайте срок.
Казалось, что именно там, на севере, растут яблоки и даже арбузы. Матушка, давным-давно, приносила пластик арбуза. Он был такой большой и тяжёлый, но так быстро и внезапно кончился, что от обиды я заплакал, и долго не мог успокоиться. А мамка до слёз хохотала надо мной и гладила по голове.
О том, что мамка умерла, я узнал, когда поздно вечером возвращался домой.
В то время я уже поигрывал со старшими в карты, и именно сегодня продул мамкину брошку. Думал, что отчим убьёт, как узнает. С каким-то диким облегчением вздохнул, услышав, что мамки больше нет и ругать меня некому.
У тебя мамку убили.
Загораживая мне дорогу к лестнице, сообщила соседка тётя Валя.
Как это убили?
Этот, сожитель ваш.
Я привалился к стене и не знал, что делать дальше. Может, надо зареветь и распустить сопли, что-то не хотелось. Да и радость от того, что не будут драть за брошку, пересиливала. Соседка продолжала:
Арестовали уже его, отчима-то. Допились.
Подъездная дверь снова хлопала от ветра, хлопала с каким-то придыханием, или стоном. А каждый новый хлопок казался злее предыдущего, громче и яростнее. Ступени лестницы, ведущей на наш этаж, были заляпаны грязью. Теперь эта грязь замёрзла шишками, закрепла как бетон и на каждой ступеньке создавала свои узоры, совсем не похожие на соседнюю.
Возле дивана была лужа крови, расплывшаяся по облупившемуся полу, но страха не появилось. Тётя Валя пришла с ведром воды и замыла кровь, как получилось. Ворчала:
Останется пятнище-то, на самом виду. Ладно, может, закрасим.
Чего-то заглядывала во все углы, стены оглаживала рукой:
Белить надо будет. Работы.
Потрогала просиженный диван:
Потрогала просиженный диван:
Завтра привезут, мамку-то. Боишься один-то ночевать? Ничего, свыкнешься.
Тёть Валь, а отчима точно не выпустят?
Как же, убивец ведь. Кто его выпустит?
Притворила дверь.
Я ещё прошёлся по комнате. Остановился напротив арапника. Он спокойно висел на своём гвозде, словно ничего и не случилось. Оглянувшись по сторонам, забрался на стул и медленно снял его со стены. Тяжёлый гад! По спине, по заднице, и ниже, покатилась нервная дрожь. На голове зашевелились волосы.
Торопливо бросил этого врага под порог. Чуть посидел на диване, не сводя глаз с арапника. Потом достал из-под дивана старую, вонючую портянку, замотал в неё врага, и утащил, бегом, на помойку. Закинул подальше.
Стало чуть спокойнее.
После похорон, я несколько дней валялся на диване, наслаждался свободой, обжирался остатками еды после поминок.
В школу решил больше не ходить, с семью классами тоже жить можно. А если уехать на север, то там и работа найдётся.
Север! Только север!
В комнату ввалились две незнакомые, важные тётки. У каждой в руках по тетрадке и карандашу. Ещё в комнату втиснулись участковый, и тётя Валя. Она стала пальцем показать на меня: вот он, вот! Голубчик!
Все стали расхаживать по комнате, смотреть на голые стены, пялиться на потолок. Тётки что-то записывали. Я лихорадочно вспоминал, что натворил. Ничего не вспоминалось. Только та брошка, но она всегда была в коробочке, в тряпочке. Не похоже, чтобы она была ворованная.
Так. Значит, тринадцать лет?
Тётка, что потолще, выпучила на меня какие-то пустые, бесцветные глаза, и я шарахнулся к стенке:
Мне уже скоро четырнадцать.
Знаем мы. Завтра, к девяти, чтобы был у участкового. Возьми самое необходимое, всё равно на выброс. Там вас по стандарту оденут. Метрики не забудь.
Я начал понимать что происходит. Испугался.
В детдом, что ли?
Ну, почему обязательно в детдом. Теперь эти заведения уже переименовывают. Будешь жить в приюте. Положено. И присмотрят за тобой и накормят.
Все ушли. Тётя Валя, в дверях повернулась, и сильно, сильно погрозила мне пальцем. Совсем стало плохо. Ноги сделались чужими, и я повалился на диван, с торчащими пружинами.
***
Утро следующего дня я встретил далеко за городом. Перед тем, как уйти из родного дома, я хотел подпалить его, но керосина не было, а от скомканной газеты диван не загорелся. Ладно, пусть пока живут.
Я направлялся к железнодорожным тупикам, где в вагоны грузили толстые, длинные брёвна.
Привозили эти брёвна огромные машины-лесовозы, и мы с пацанами решили, что возят их именно с севера. Потому и определился я, что на север надо ехать не на поезде, а на лесовозе.
Почти весь день крутился возле машин, возле шоферов, выбирал. Уже поздно вечером перехватил одного, молодого и весёлого, попросил подвезти до посёлка. Он сам помог мне, спросив:
До Абалино, что ли?
Да, мамка меня уж потеряла, наверное.
Садись. Только мамке ещё поволноваться придётся часа два.
Это ничего. Она знает.
Кабина огромная. Ни разу не ездил на такой машине. Вообще, на машине катался очень мало, да и, то, только в кузове.
Много приборов, рычагов, ручек, лампочек. Дыхание захватывает. А когда поехали, когда засвистел, зафырчал, натужно запел мотор, передавая свой трепет и дрожь прямо в меня, прямо в мою голову, мне захотелось петь и плакать одновременно. Меня полностью захватило это движение, этот полёт. Восторг охватывал меня. Я был так счастлив, как не был ещё никогда.
В голове теснились мысли, что я на каком-то неведомом корабле, плыву в новые земли. Даже не плыву, а лечу, и полёт этот будет длиться бесконечно долго. А все смотрят на меня, задрав головы, приставив ко лбу ладошку, смотрят и удивляются. Удивляются. А мамка от радости не может сдержать слёз.
Шофёр, неведомо как, но сумел выведать у меня почти всю правду. И про север, и про отца, и про детдом.
Ну, и дурак. Кто же на север бежит? Бежать надо на юг. На юге, там тепло, там яблоки растут. Там есть страна «Лукоморье». Слыхал?
Я и, правда, что-то слышал про Лукоморье, только давно. Там ещё кот, возле толстого дуба, русалки, до пояса голые. Одна такая, была наколота синими чернилами на плече у отчима. Красивая. Правда, смотреть немного стыдно.