Загрузив бочки и ящики с рыбой, мы возвращались только на следующий день. Тётя Груня устраивала рыбный день, и я объедался вкуснятиной. Да и в другие дни, меня постоянно подкармливали чем-то вкусным. Почти всегда для меня были конфеты. Вся команда относилась ко мне очень дружелюбно. Я тоже всех полюбил. Даже очень.
Ночи становились совсем холодными, а днём, иногда, налетал пронизывающий, порывистый ветер. Близилась осень.
Должен, хоть и коротко, упомянуть здесь, о своей первой любви.
Девочка Оля, моего возраста, часто прибегала на берег, чтобы встретиться со своим отцом, нашим боцманом. Она была такая. Такая нежная, такая светлая, чувственная, что не влюбиться в неё было просто невозможно.
Она уходила домой, держа своего отца за руку, и часто оглядывалась. Мне казалось, что это она оглядывается на меня. Я даже краснел, а ладошки становились потными и липкими, вытирал их о штаны, прятал в карманы.
Эта односторонняя любовь, если можно назвать любовью тот трепет, что я испытывал при появлении Оли, длилась очень долго. Очень. Почти целый месяц. Целый осенний месяц.
Я весь извёлся. Представлял, как она держит за руку не отца, а меня. Дышать становилось очень трудно, а сердце готово было выскочить через рот. Оно торопливо стучало в самом горле.
Боялся смотреть в её сторону. А её короткий, но радостный смех, при встрече с отцом, вызывал и у меня какие-то нервные всхлипывания. Видимо я так смеялся в ответ.
Мы так и не познакомились. Нас просто не представили друг другу. Просто играли в гляделки. Просто смотрели друг другу то в глаза, то в спину.
Когда она пришла, однажды, в сопровождении длинноногого, худощавого паренька, не отступающего от неё ни на шаг, я словно сошёл с ума. Я налетел на него диким зверем, свалил на деревянный настил и бил, бил, бил. Пока взрослые что-то поняли, пока кинулись к нам, пока оттащили меня, всё лицо паренька было уже в крови. А я, удерживаемый старшими товарищами, ещё бил и бил окровавленными кулаками по остывшему, вечернему воздуху.
Долго, потом, все допытывались у меня, за что я накинулся на Олиного брата, но ответить мне было нечего и я просто молчал.
Так, коротко ошпарив мою душу, словно окатив кипятком, пролетела, промелькнула моя первая любовь. В памяти осталась лишь горечь и боль.
***
Кто-то крикнул, что привезли получку. Все заспешили на причал, образовав весёлую толкучку. Всем было весело, настроение радостное. Только мне сразу стало не по себе.
Ещё с далёкого детства я знал, что получка, это очень плохо. В этот день, да и на следующий, мамка, с подругами и мужиками, напивалась до беспамятства. Сначала все пели и шутили, даже пробовали плясать, но потом начинали громко ругаться, и заканчивалось всё драками, кровью, битой посудой и сломанными стульями.
Я в такие дни убегал на кухню и прятался под чей-нибудь стол. Было страшно и плохо.
Подумалось, что и здесь, в день получки начнётся всё то, что обычно бывает в таком случае. Ушёл в свою каюту и залез под одеяло.
На палубе галдели, смеялись. Думал, что уже началось. Но никто не пил. Меня нашли и вытащили ко всем.
Вот, твоя получка!
Капитан шлёпнул в мою ладошку увесистую пачку денег. Я смотрел на всех и не знал, что надо говорить. Тётя Груня чмокнула меня в щёку тёплыми, мягкими губами, поздравила с первой получкой. Все тянули шершавые руки, радовались за меня. Хотелось разреветься, но я сдержался.
Это все скинулись, и устроили мне первую получку.
Потом ещё скидывались на общак, для разных общих дел. С меня не взяли, хоть я и предлагал.
Общак так и остался лежать на столе в кают-компании. Пачка была не ровная, деньги топорщились уголками в разные стороны.
Все занялись своими делами, кто-то ушёл в посёлок, кто за шашками, кто чесал языком, кто просто отдыхал.
Я тыкался ко всем, просил, чтобы убрали деньги:
Это, убрать бы, украдут
Не переживай, капитан уберёт.
Но я не доверял и сидел рядом, следил. Как заворожённый, пялился на пачку денег, а в голове уже жужжали, роились поганые мысли. Вспоминался Лёхин голос, под натужный рокот мотора:
В Лукоморье нужны деньги, без них с тобой там и разговаривать никто не будет.
Вот бы мне такую пачку. Сразу бы махнул в Лукоморье. Где-то в душе, понимал, что там не будет лучше, чем здесь. Не будет. А мысли роились, наплывали помимо воли. Торопили и заставляли что-то делать. Делать.
В Лукоморье нужны деньги, без них с тобой там и разговаривать никто не будет.
Вот бы мне такую пачку. Сразу бы махнул в Лукоморье. Где-то в душе, понимал, что там не будет лучше, чем здесь. Не будет. А мысли роились, наплывали помимо воли. Торопили и заставляли что-то делать. Делать.
Тёть Грунь, убрать бы деньги-то.
Да, кому они нужны, уберутся.
Снова сидел, неотрывно глядя на пачку бумаги, которая имеет такую великую силу, которая из человека, из человека, может сделать .
Ночевал я где-то на краю посёлка, в заброшенных штабелях леса. Кутался в телогрейку, спал плохо. Хоть одежда на мне была первейшая, тётя Груня всё ушила и подогнала под мой рост, и свитер, почти новый, мужики подарили, а крутился всю ночь, мёрз. Отвык спать под небушком, всё в каюте, да под тёплым одеялом.
Ничего, потерплю, в Лукоморье отогреюсь. Теперь-то я точно знаю, что мечта эта моя сбудется. Сбудется, только дайте срок.
Поймали меня, почти сразу, как я выбрался из своего укрытия. Милиционер притащил на пирс, бросил перед сходнями. На палубе стояла вся команда. Никто не смеялся, не улыбался даже. У них были каменные лица, будто они кого-то хоронили.
Я выл и катался. Выл и катался.
Дяденьки, родненькие, простите Христа ради! Не по злобе я, не по злобе! Мне в Лукоморье надо, ой как надо! Там тепло. Там яблоки растут, прямо на деревьях. Там дуб большой и зелёный. Простите, родненькие! Простите.
Милиционер протянул капитану деньги. Тот спустился, взял. Я приблизился к трапу, ухватился за него рукой. Капитан тихо отстранил мою руку:
Не погань. И страна та, красивая, которую ты Лукоморьем кличешь, не для тебя, парень. Не для тебя.
Я совсем потерялся. Даже выть перестал.
Милиционер поднял меня, повёл в отделение.
Я вспомнил. Я всё вспомнил! Это же мамка читала мне про Лукоморье. Она читала и прижимала меня к себе, гладила по голове. Да, гладила. Тогда она ещё любила меня. Любила!
А голос у неё был бархатный и очень нежный:
Там чудеса, там леший бродит.
***
Дальнейшая судьба моя не выстроилась в прямую, ровную и красивую линию. Не получилось. Да и кривой-то линию моей жизни назвать, пожалуй, трудно. Скорее, какие-то пунктиры, с неравномерными пробелами, да и сами те пунктиры горбаты, с задирами и пробоинами.
Грязной получилась жизнь. Грязной и трудной. Да, и жизнь ли это.
Конечно, если рассуждать философски, мы сами строим её, сами выбираем именно ту линию, которая нам нравится, которой мы хотели бы следовать. Однако не всегда сбывается то, что хотелось бы, чего ждёшь.
И, ещё. Так много в наше время грязи, так много гадости не только в головах и душах, но и прямо на виду, на людях, что, некоторые и не удивятся вовсе, узнав, что я творил. Но, для меня, даже для меня, это за краем. Я искренне жалею того, кого не тронет мой рассказ. Кто, походя, скажет: и не такое случается в наше время. Если так, то время совсем худое.
Но обвинять время, в которое мы живём, совсем пустое занятие. Ведь жизнь любого из нас складывается не из каких-то временных отрезков. Жизнь складывается из событий, которые происходили в то или другое время. Именно из событий. И события те мы сами творим, сами выстраиваем. Сами делаем, строим ту цепочку, которую потом и называем своей жизнью.
Я не собираюсь вести терпеливого читателя по всем извилинам, по всем перипетиям своего жизненного пути. Расскажу лишь отдельные вехи, отдельные пункты, которые по той или иной причине запали мне в память. Да, именно в память, так как в душу эти события отложиться не могли, нет её у меня, души. Нет, и никогда не было. Думаю, не было. Расскажу о том, что удивляло меня больше, что заставляло меня самого вздрагивать порой, и отстраняться от зеркала.
В колонии я появился измызганный, избитый, совершенно потерянный. Злость кипела во мне даже тогда, когда я спал. Всё было плохо. Всё. Настолько плохо, что зубы крошились.
Лишь удивительная моя терпеливость позволила мне выжить, ужиться с той средой обитания, куда занесло меня совсем не случайно. Нет, не случайно, я нутром своим готов был к такому бытию, шёл к нему, даже не сознавая того.
Жалеть себя перестал давно. Ещё тогда перестал, когда мамка жива была. Когда отчим порол до потери сознания. Когда понял, осознал, что жизнь моя гроша ломаного не стоит. Ничего не стоит. А теперь и вовсе, какая жалость.