Город неба - Катя Капович 2 стр.

На домоводстве шили мы трусы,
-когда училка выгнала из класса
-меня за дверь, где он уже сидел
-на грязном подоконнике и косо-
на улицу смотрел. «Тебя за что?»-
«Да ни за что. Я ей иголку в жопу-
воткнула». И поехало, пошло.-
«Немного грубо, но смешно». На том бы-
закончить повесть краткую мою,-
когда бы жизнь закончилась на этом.-
В ней было много лишнего. Смотрю,-
как снег своим бумажным сантиметром-
пытается измерить по длине-
зазор меж небом и крестом гранитным.-
Сними очки и повернись ко мне-
в прошедшем времени, в порядке алфавитном.

Помню первую встречу, глаза голубые,
подготовку и «госы» последней весны,
память тащит с собой все ужимки смешные
между вздохом «спаси» и мольбой «сохрани».

Как на пол утекало одно одеяло,
как закат догорал и как с яблонь мело,
как в кино «Не вечернюю» пели ромалы,
от такой красоты становилось светло.

Все гаданья кофейные сгущены в чашке,
все слова зарифмованы с рифмою «пусть»,
карты падают кверху последней рубашкой 
в рай сравненьями светлый выкладывай путь.

Помню лед коридорный, больничную тогу,
там по кругу, по кругу, по кругу идет
эстафетная палочка стафилококка,
а как выйдешь свободою горло дерет.

Век глядела бы в старый колодец дворовый,
где точильщик приходит утрами будить,
и такою сермяжною правдой суровой
пробирает от крика: «Ножи поточить!»

По осени буду вдоль парка шагать,
где голуби, листья, камены,
а, если устану, я буду глотать
пивную холодную пену.

А если умру, то я буду в гробу
лежать одиноко и честно,
и лобное место в холодном саду
займет тогда идол железный.

И пусть он взметнет к золотым облакам
трубу в той последней аллее,
где я подносила бутылку к губам,
сказать ничего не умея.

Предместье. Коррозией осень
накрыла строительный груз,
всю технику поезд увозит
в какую-то ржавую глушь.

Строительный кран зависает
один среди грязных канав
и долго по стройке гуляет
задумчивый, словно жираф.

Как раньше на этом участке
кипела рабочая жизнь,
склонялись над сверлами каски,
цветные салюты рвались.

И только немая скотина
глядела с печалью в очах
на новую эту домину
в строительных гордых лесах.

Среднеазиатской темной ночью
по пути на озеро Балхаш
посмотри на звездные отточья
и запомни сказочный пейзаж.

Там, покуда чайник закипает
на чугунной газовой плите,
пусть лукавый диктор загибает
об ударном в общем-то труде.

Про гектары хлопка в Казахстане 
там и не валялся конь гнедой,
юные валялись дарованья
на кровати рядышком одной.

Вы их накормите и оденьте
в казахстанский хлопок, в белый лен,
разбудите в городе Чимкенте
под распевы уличных ворон.

Как же хорошо, глаза продравши,
помолчать на фоне трескотни
о великом в общем-то пейзаже
хлещущей по полю бороны.

В любви ему тревожно объяснилась
и лбом уткнулась в острое плечо,
но только одинокую унылость
почувствовала сердцем горячо.

Я вышла в вечер с длинными огнями
от мокрых фонарей в конце дождя
и поняла, все кончено меж нами,
вдоль опустевшей улицы бредя.

Сырую тряпку отжимали тучи,
сверчок звенел на сломанном шестке,
и каждый звук мучительно трескуче
такою болью отдавал в виске.

Все станции назад сосчитаны в уме,
все белые слоны и кольца на березах.
Вдоль теплотрассных труб, проложенных в земле,
навытяжку встает знакомый перекресток.

Здесь был когда-то лес, теперь здесь перевес
асфальтного шоссе с домами из бетона,
что поездом стоят без перемены мест,
занявши круговую оборону.

Здесь жили-были мы, великие числом,
здесь можно отыскать бетонную траншею,
где школьниками мы снесли металлолом,
где смастерил сосед нам из бумаги змея.

Бумажный змей летел в седые небеса
над грязным пустырем и лысым косогором,
над магазином «Мясо, колбаса»,
над детскою площадкой с мухомором.

Когда я возвращусь, профессор всех наук,
пересеку пустырь, пройдусь до старой школы 
плевать, что тридцать лет все было недосуг
приехать в городок бездумный и веселый.

Все так же хорошо летит воздушный змей
с фанерным костяком и длинною веревкой
в седые небеса все выше и смелей,
что достигается бессменной тренировкой.

И явное опять покрыто тайной тьмы,
и средь небесной ямы дух перехватило.
И воскресаем мы, ребята с магалы,
и смешанный тот лес встает, как из могилы.

И смешанный тот лес живая пантомима 
навстречу машет нам обрывками листвы.

Среднеазиатской темной ночью
по пути на озеро Балхаш
посмотри на звездные отточья
и запомни сказочный пейзаж.

Там, покуда чайник закипает
на чугунной газовой плите,
пусть лукавый диктор загибает
об ударном в общем-то труде.

Про гектары хлопка в Казахстане 
там и не валялся конь гнедой,
юные валялись дарованья
на кровати рядышком одной.

Вы их накормите и оденьте
в казахстанский хлопок, в белый лен,
разбудите в городе Чимкенте
под распевы уличных ворон.

Как же хорошо, глаза продравши,
помолчать на фоне трескотни
о великом в общем-то пейзаже
хлещущей по полю бороны.

В любви ему тревожно объяснилась
и лбом уткнулась в острое плечо,
но только одинокую унылость
почувствовала сердцем горячо.

Я вышла в вечер с длинными огнями
от мокрых фонарей в конце дождя
и поняла, все кончено меж нами,
вдоль опустевшей улицы бредя.

Сырую тряпку отжимали тучи,
сверчок звенел на сломанном шестке,
и каждый звук мучительно трескуче
такою болью отдавал в виске.

Все станции назад сосчитаны в уме,
все белые слоны и кольца на березах.
Вдоль теплотрассных труб, проложенных в земле,
навытяжку встает знакомый перекресток.

Здесь был когда-то лес, теперь здесь перевес
асфальтного шоссе с домами из бетона,
что поездом стоят без перемены мест,
занявши круговую оборону.

Здесь жили-были мы, великие числом,
здесь можно отыскать бетонную траншею,
где школьниками мы снесли металлолом,
где смастерил сосед нам из бумаги змея.

Бумажный змей летел в седые небеса
над грязным пустырем и лысым косогором,
над магазином «Мясо, колбаса»,
над детскою площадкой с мухомором.

Когда я возвращусь, профессор всех наук,
пересеку пустырь, пройдусь до старой школы 
плевать, что тридцать лет все было недосуг
приехать в городок бездумный и веселый.

Все так же хорошо летит воздушный змей
с фанерным костяком и длинною веревкой
в седые небеса все выше и смелей,
что достигается бессменной тренировкой.

И явное опять покрыто тайной тьмы,
и средь небесной ямы дух перехватило.
И воскресаем мы, ребята с магалы,
и смешанный тот лес встает, как из могилы.

И смешанный тот лес живая пантомима 
навстречу машет нам обрывками листвы.

Памяти В.Ковенацкого

Душа моя, пойдем со мной
туда, где воздух заплеснелый
так упоителен весной
в апреле за метелью белой.
Когда мы жили на земле
в краю воскресных огородов,
бродили там навеселе
среди таких же сумасбродов.

Зима была нам недлинна,
снег отходил уже в апреле,
и коротка была весна,
пора туманного похмалья.
Навоз и сено в три скирды
там у рачитого соседа,
попьешь колодезной воды,
гуляй, каникульное лето.

Однажды забрела я в дом,
в котором жил забавный житель
на пару со своим котом.
Опишем странную обитель:
стол, стул, кровать возле окна
с горбатым согнутым торшером,
горящим среди бела дня
спиной к затянутым портьерам.

Из серых досок книжный шкаф
в углу казался грубоватым.
Хозяин подал чай из трав,
обвел всю обстановку взглядом:
«Второго стула в доме нет!» 
сказал и сел на край кровати,
достал коробку сигарет,
мурчащего кота погладил.

Мы пили с ним из кружек чай
с какой-то лабудою дикой,
и тут как будто невзначай
он с полки снял смешную книгу.
Машинописные листы
в зеленом твердом переплете.
Он посмотрел из темноты:
«Ну вот,  сказал,  потом прочтете.»

Мы говорили о делах
и о природе говорили,
о летнем поле в ковылях,
его животворящей силе.
Обычный легкий разговор
летал в той комнате приятно.
Я вышла в сумерках во двор,
брела дорогою обратно.

Та книжица на сто страниц
стихов как это оказалось 
поведала про много лиц
и в тот же вечер прочиталась.
Стихов в ней нету проходных,
в ней отразилась вся эпоха
в веселых строчках озорных,
скупых от выдоха до вдоха.

Средь современников чужак,
вот так и должен жить писатель,
бродить в некошеных полях,
веселый травник, собиратель
людей, пейзажей, света, тьмы,
росы на башмаках и пыли 
всего, чем жили в мире мы,
когда на этом свете жили.