Октябрь 1983. Нов. Гавань
«Мне снились стены городов, морей»
Мне снились стены городов, морей
накат и в небе горы, пинии
и башни, чужих могил
неспешный шепоток, чужих
церквей нестрашные громады,
и мнились всуе голоса, и волосы
текли меж пальцев, а за спиною
крались дни заведомые тати и
отставали за углом, чтоб чваниться
сноровкой. И вот
привиделась мне
мама. Чуть свет она подходит
к полке
и мне глядит в бумажные
глаза,
и вот теперь почти не верит, что
это я, когда по лестнице взбегают или
шуршат половиком, когда
без стука
потянут ручку
двери
на себя.
X.1983. Нов. Гавань
К похождениям г-на Чичикова
Уступите мне мёртвые души
за двугривенный или полтину. Да на что
вам такая обуза? Вы
послушайте, если бездушны так
лишь хлеба, а водки не надо. Уступите
усопшие души. Не полушку
сулю соглашайтесь. Позарез мне
набрать бы хоть дюжину, хоть пяток
или сколько прикажете.
Я поить
земляничной росой, одевать
в заграничное кружево буду их, а не то
в креп-жоржет, по утрам услаждать их
весёлостью речи
и гулять уводить поштучно
всякий вечер в сплошной и неблизкий,
старомодный нешуточный лес. Так уж,
право, никто не осудит. Мне не сбить
капитала иного. Уступите
мне ваши почившие души
и недужные
тоже.
22. XI.1983. Нов. Гавань
«Словом, если удавалось то»
Словом, если удавалось то
лишь ветреность
и верность. На ледовой перепонке
гладью вышиты морщинки.
Что же выглядит свежее беглой
новости о смерти? Ах,
не в пору пообвыклись мы
с трусцою несуразной.
То пельмени с сердцем
в комендантском доме, то
мозги с горошком
ел в первопрестольной. Словом,
был неправильным настолько,
насколько чудилось мне
верным.
29. III.1984. Нов. Гавань
Две темы для финала
Как леди Каролина Лэм,
за полночь в фосфорной ротонде
упасть. Ампирный поясок
под грудью и имя пенкою из уст
закушенных чтоб распоролись облака,
чтоб съёжились. Курчавый лорд, как
косит ваша несусветность
и хромота.
Как опаршивевший поэт своих,
чужих предать и спутать. «Мосьё, я под
пишу стихи за франк, за пару ваших
вшивых слов, я за» Закрылась дверь. И
с койки диктовать с оглядкой о чёте
нечете, о Пушкине чуток, и с тем
небрежно переплыть границу без страны и
без охраны.
18. V.1984. Париж
«Всё это, слушай, вышло попыткой»
Всё это, слушай, вышло попыткой
никогда не скажу чего
может, пыткой плюшевых страшилищ,
может, молотьбой папье-маше.
И когда б не вычурные раны,
не труха бескровная из швов, мы бы,
стеклоокая, играли
до сих пор, насупившись, с тобой
в липовые кубики блаженства
у окна, в котором не скажу
никогда какие облака
зацветали на ущербном солнце.
4. VI.1984. Париж
Акватинта
Лежит скорлупка на Неве.
То шпиц, то купол над тупою крышей.
Такая несуразица с утра, голландщина и
петербургщина какая. Российщина.
Петровщина.
Глазетовые воды.
То ломоносовщина, то ека
теринщина, а то
суворовщина.
Отроческий ветер. И от века
уж коли не хованщина, то аракчеевщина или
бироновщина вовсе.
В бирюзе
зависли паруса и Божьи птахи.
Такая небывальщина с утра.
А полдень водит
галльской шторой. Немилосерден вид
Адмиралтейства, нещаден Академии наук.
16. VI.1984. Париж
«И примостившись к замшевому уху»
Ирине Одоевцевой
И примостившись к замшевому уху,
ей сквозь разомкнутые воды
и кровли кукольных столиц, ей сквозь
обжитые могилы, сквозь одурь
безучастнейших духов кричу опять:
Какой аллеей прокрались вы на
камелёк? «Как вы сказали?.. Я не слышу.
А Жорж! он там такой длиннющий, как
кабинетные часы
гор-х-х-раздо выше всякой двери и
доброй челяди Христа».
21. VIII.1984. Париж
На смерть Алексиса Раннита
Простите, друг. Я стану осторожней
теперь на солнце чёрное смотреть:
там ждёт меня печальная усмешка
из-под бровей крылатых. Но придёт
мне в оный день письмо нездешнего формата,
в кудряшках росчерка о том, что вот и все
обиды и заботы миновали, что вы в кругу
блаженных оттворивших приветили мой час
рапирным взмахом вечного пера.
А нынче пусть простит Господь мне
муку эту, когда вы в лодке удаляетесь
по Лете и неотрывно смотрите сюда,
сюда, где вас как будто больше нету,
где для чего-то выпал снег, откуда нам, по
нашему билету, не слышно и не видно ничего,
где в парке Со не вспомнить нас не смогут
по осени пруды и тополя, сюда, где
спорили мы всуе о Россиях Простите, друг.
6. I.1985. Париж
21. VIII.1984. Париж
На смерть Алексиса Раннита
Простите, друг. Я стану осторожней
теперь на солнце чёрное смотреть:
там ждёт меня печальная усмешка
из-под бровей крылатых. Но придёт
мне в оный день письмо нездешнего формата,
в кудряшках росчерка о том, что вот и все
обиды и заботы миновали, что вы в кругу
блаженных оттворивших приветили мой час
рапирным взмахом вечного пера.
А нынче пусть простит Господь мне
муку эту, когда вы в лодке удаляетесь
по Лете и неотрывно смотрите сюда,
сюда, где вас как будто больше нету,
где для чего-то выпал снег, откуда нам, по
нашему билету, не слышно и не видно ничего,
где в парке Со не вспомнить нас не смогут
по осени пруды и тополя, сюда, где
спорили мы всуе о Россиях Простите, друг.
6. I.1985. Париж
«Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло»
Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло,
где Генрих и Франциск блажат с Наполеоном
в зелёной зале, где приветил свет Господний
тринадцатый, субтильнейший Людовик.
Обиды в горле вешний знак,
что мы уста отвадить запоздали
от уст,
что, руку сняв с невзрослого плеча, мы
за глаза уцепимся глазами,
за ворот вздохом, страхом
за рукав. Пора. И
мы молчим, как сон непоправимы
те сотни лет вперёд или назад, где мы
не мы, нас не довольно нам и
с нами нам не вольно, и не отпущена
прощальная вина.
28. II.1985. Париж
«Среди непроходимых глаз и хруста льда и»
Среди непроходимых глаз и хруста льда и
лавы, в засеке непроглядных снов, в кольце
крестов над пластом насекомых, в виду
заоблачного зева, сосущего своё из
жил, в долгу у накренённых стен, которые
такой же дом, как та
дерновая дыра, как та тесовая
домина, мне снится, что
не хочется вставать, что озеро, карета меж
пятнистыми стволами, в которой катит
скорбная фон Мекк, которой и не снилось
подходить, что из-за марта
маковый апрель выглядывал, но дна не
достаю стопой не выдохнуть и не
вдохнуть, что мне не вынырнуть: я захлебнулся
снами про то, что вдруг проснусь среди
непроходимых глаз и хруста льда и лавы.
14. III.1985. Париж
«Откуда взялся, мальчик, ты и почему»
Бахыту Кенжееву
Откуда взялся, мальчик, ты и почему
такой ты старый, и отчего, от чада и
жены зарывшись в складку
утренней портьеры, ты веко трёшь
опять, покуда пузырится край
зари, запястие тебе над
резавший лучами?
28. III.1985. Париж
«Одиночества улички шаткие, я в обнимку»
Одиночества улички шаткие, я в обнимку
с собой куролешу по палубам вашим. Одиночества
людные парки, где изъян не сокрыть, как на
сбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,
наст кленовый, хрустящий фалангами, и
скамьи перекрапленный остов. Под глазами
гуляет осколком одиночества радуга
ломкая. На плече каменеющий воздух,
и снедаемый заживо вечер одиночества
застится встречей.
10. Х.1985. Париж
Блаженной Ксении
«Ты поди, поди, пригожий. Ай, у
Ксеньюшки-то нашей глазоньки
горят. Так и светят над могилкой.
А ещё скажу, во дню ведь
сколько раз добавлю масла,
ну а после во всю ночку никого,
никто не тронет, а, глядишь,
уже до света, как вернусь я,
и не гаснут никогда».
Спину розовым снегом исхлещет:
за тобой пургу ночную
выстою в мольбе. Ох, Андрей
Феодорыч, в тень глазниц своих
кромешных схорони меня, в сей
дали от дали невской облегчи
на горле узел чуточной змеи
да над стаей детских пеней поведи
перстом. То в меня на Петроградской
камнем бросят те мальчонки,
коих след сотлел. В дом войдёшь,
и у порога битый век прожду.
На извозчика я следом. Бог
в святых Своих коль
дивен, не отринь меня.
27. VII.1986. Пб.
Казарма
Однажды был за полем лысым синий
лес на краешке небес, на кончике ресницы; у
лба железо сизой койки, окно, потом
забор, дорога поперёк зрачка; над
лесом тонким голубое, а выше снова
лес подоблачный над кислым испарением
портянок, выскобленным полом, над
тумбочкой пустой и табуретом.
Однажды
я ушёл туда, а там обнял пятнистые
стволы и в сердце землю целовал,
кружился, плакал, пел однажды. Там
выси дрогнули, набухли и уронили ливень
пряный, краткий.
Сквозь гриву луговых стеблей
воздутые текли громады. Чело овеяло приникшею
душой. Один. Потом? Потом бывал подчас и
жив (обычно слыл), а волен раз. Однажды
был забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.
18. XII.1986. Палезо