***
Гимн. Осуждать энергичного человека, рвущегося к власти, стремящегося быть первым, всё равно что осуждать энергичный сперматозоид, рвущийся к матке, стремящийся оплодотворить яйцеклетку первым. Или наоборот, осуждать энергичный сперматозоид, всё равно что судить энергичного карьериста, человека рвущегося вверх. Осуждать за естественный и, следовательно, абсолютно природный порыв? За стремление к влаге, к эпицентру, к матке?..
***
И всё же, всё же, всё же, пусть даже в тысячный раз: кто в корне, по решительному счёту прав Победители? Или всё-таки Побеждённые, которых, как ни крути, в отличие от нас, единичных особей-победителей, тьмы. При каждом выбросе спермы миллионы сперматозоидов, и почти все побеждённые. Проигравшие. Убитые. Тьмы и тьмы
Кто они? А человеки. Все. И до того, и после. И победившие, и проигравшие.. Человеки, человечицы теряющие, утрачивающие во времени главное, Тайну. А кто таковы, как звать? Без Тайны никто. Подлинная жизнь в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь бессмыслица. Пустота. Только где она теперь, Тайна? Была ведь, когда-то была. Прячется спряталась, растворилась, заховалась
***
Близнецы в утробе:
Как думаешь, там, после родов, есть жизнь?..
Не знаю оттуда ещё никто не возвращался
***
За всё прошедшее, за все неисчислимые груды врмйн люди не были втянутыми в цифру. Жили Словом, живым, божественным. Пустота вместо тайны всё, что оставлено. Цифре. Главное составляющее. Замещающее, опрощающее, опрозрачнивающее
***
А сколько могил напластали, памятников наворотили! И это всё победителям, одним только победителям. А если б ещё и побеждённым? Представить страшно, места на земле не найти. И вот, неясно уже, кто где? Кто жив, кто нет.
Глянешь порой, видится:
Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами мистика? «По переулкам бродит тело».
Или, как там, в песне, лето? «По переулкам бродит лето»?
Не мистика. Перенаселение смерти. Уже потому не мистика, что все живы смертью. Изначально естественно. Смерть как способ выживания. Жертва. Жратва. Неестественно позже: свежайшее мясо умерших не едят. Почему-то не едят
Даже собаке не отдают! Лучшему другу человека? Даже человеку не дают. Безоговорочный вердикт: это никому.
Как это никому? Есть кому! Есть кому есть. Господину Чревоугоднику, главному Гурману земли, господину Червю. Глупо? да так уж вышло. Каннибалы, однако, умнее. В этом ракурсе, пожалуй, даже гуманнее.
***
Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные убиваете людей, а потом ещё и в землю закапываете»
***
А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить по-коление главное. Этому, главному, в Писании немало места уделено. Через всю книгу проходит. А что мясо? «Пакости». То есть что сверх кости,
то есть паки. Паки и паки.
так из первичного цеха выходит голая труба. А уже потом, в следующем цехе её обматывают в мягкий материал, в изоленту, асбестовое покрытие. Обмотка эта поверх трубы патрубок. То есть паки. То, что сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь проступает суть: в самой глубине кости. Пакости, которые находятся поверх костей. «Ливер», мясо. Пакости снаружи. Паки
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и, возможно, глупого, то
***
Мясо следует жрать! Родственникам почившего. Может быть, это лучшие поминки, как считали в древности некоторые племена, бактрийцы, масагеты. Это у них была прочнейшая память об ушедшем. Мол, Там встретимся, потом, чуть погодя. Обнимемся, обсудим, поговорим о всяком, бывшем на земле. А мясо-то причём? Неужто господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и, возможно, глупого, то
***
Мясо следует жрать! Родственникам почившего. Может быть, это лучшие поминки, как считали в древности некоторые племена, бактрийцы, масагеты. Это у них была прочнейшая память об ушедшем. Мол, Там встретимся, потом, чуть погодя. Обнимемся, обсудим, поговорим о всяком, бывшем на земле. А мясо-то причём? Неужто господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
***
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга. При чудовищном распложении пропитание всё равно станет главной проблемой, что давно поняли китайцы. У них в дело идёт всё, что содержит белок: черви, змеи, тараканы а ты, гуманист, чего брезгуешь, морщишься? Шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал?..
***
Мало, слишком мало знаем про обычаи древних. А ведь многое могут сказать У массагетов, например, считалось величайшим несчастьем, если смерть родственника или близкого человека произошла по естественным причинам.
Поэтому к тем из них, кто очень состарился, сходились все родственники и убивали его, пока не умудрился упокоиться самостоятельно. А потом поедали вместе со скотом, ему принадлежавшим. И только тогда конец жизни считался счастливым. Во всяком случае, правильным. Безоговорочно считалось, что это гораздо лучше, чем быть съеденными червями. Древность, седая древность
А бактрийцы, например, выбрасывали тело на съедение собакам и птицам. А потом очищенные от мяса кости погребали в глиняных сосудах оссуариях. Священными в их верованиях считалось солнце. Поэтому и нельзя оставлять мертвое мясо и кости под солнцем. Мясо подлежало съедению, а кости погребению, подальше от глаз солнца. Священной также считалась земля. Значит, нельзя и её осквернять разлагающимся мясом. Хоронили лишь кость. Умершего от болезни есть опасались, но хоронили кости и горевали, что ему не пришлось быть убитым. Впрочем, это касалось только мужчин. Женщин не ели и не приносили в жертву
Чрезвычайно занимательные обычаи, поучительные в чём-то. Внимательней присмотреться к укладам и ритуалам разных народов, понимаешь одна интуиция, пожалуй, ещё наводит на верный, хотя и страшноватый, самый-самый древний следок
Битва что Битва? Шла, идёт, длится. Шествует торжественно. И не только на верхних эшелонах, не только в горних. Кровавится-кучерявится на земле. Да и только ли на земле? А в самом низу, в поддонах пред-жизни, там что?
Приблизительная статистика такова, что даже в самых великих исторических битвах погибало не более ста миллионов. А там, в поддоне, в кишащей битве сперматозоидов, при каждом соитии миллионы погибших. Причём безымянно. Каждый раз миллионы
И чем искупит сперматозоид-убийца, оплодотворённый яйцеклеткой, эти миллионы? Ничем. Здесь ничем. Победитель, выходит, страшней полководца, фюрера, тирана?
***
Нет, не уходит Битва. Никак, никуда! Зато Червь уходит. Неторопливо, солидно уходит в своё Метро. Уходит, и нажирается там до отвала. А на следующей остановке выползет, непременно выползет. У него там, на кладбище, хорошее Метро. Оно хоть и тёмное, но с разветвлённой системой тоннелей, переходов, выходов.
Вот так выползет иногда под солнышко, оглядится, погреется в тёплых лучах, а потом учует свежак, и нырк в Метро, в тоннель кладбища. За свежачком, за новым покойничком, за деликатесом
Идиотизм цивилизации.
***
Страх и пустота в каждом. В каждом Победителе, с рождения до гроба страх: вот же он, вот этот Я, который убийца! Я, убийца, убийца я, я-я-я-я-я яубийца!..
И тут же, будто бы сам собою, выплывет из дремучих поддонов неуправляемое: а вообще-то насколько он искупаем, грех такого, тотального убийства пред-жизни? Кто ответит? Кто не ответит? Здесь никто.
Необъясним страх, неизъяснима пустота страха. Неизъяснима именно здесь, в данном отрезке жизни Объяснится ли там? Кто ж скажет такое здесь? Здесь скажут лишь то, что ощутимо и осязаемо. Что в самом деле есть. И только. Назовут лишь то, что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А есть ли утешение здесь, в этой пустоте, и скажут ли где оно, если и в самом деле есть, если есть где? Темь. Немь