Родители жили сами по себе, Федька сам по себе. Мальчик никогда не обращался ни к отцу, ни к матери со своими просьбами, никогда не спрашивал совета. Был он тих, задумчив и часто очень печален. Казалось, он все время думает и думает о чем-то, старается решить какой-то очень трудный вопрос и никак не может.
Зимой Федька целыми днями пропадал в школе, летом с ребятишками на Светлихе или в тайге. Приходя домой, усталый и проголодавшийся, не просил, как другие дети, поесть, а молча и терпеливо ждал, когда мать соберет на стол. Куски брал осторожно и боязливо, точно опасался, что отец ударит по рукам.
Чего ты, Феденька, какой-то начала было однажды Пистимея.
Но Устин звонко хлопнул по столу тяжелой, как камень, ладонью.
Не лезь! Подвигал бородой из стороны в сторону и добавил, усмехнувшись: Я сказал пусть живет
Усмешка эта потонула где-то в бороде, затерялась, как дождевая капля.
Как же «не лезь»? с укором и предостережением простонала Пистимея, когда Федька вышел из комнаты. Не зря, со смыслом, предсказано у Сираха пречистого о дите человеческом: «Нагибай выю его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, не вышло из повиновения тебе»
Пошла ты со своим Сирахом и со смыслом! Не вмешивайся.
Однако сам вскоре вмешался.
Варьке было уже года четыре. Она, как и Федька когда-то, целыми днями бродила у плетня, все чаще и чаще поглядывала сквозь его дыры на улицу.
А чего ты? Пойдем, перемахивая через плетень, сказал однажды Федька.
Ворота были заперты на замок, пересадить сестру через высокий плетень Федька еще не мог, хоть и был старше ее на восемь лет. Тогда начал делать в плетне лазы. Устин, сопя, заплетал дырки таловыми прутьями. Наконец ему это надоело, он воскликнул:
Э-э, черт, да что это за дети! Хоть глухим заплотом всю усадьбу обгораживай И эта мокроносая свиристуха от дома отбилась. Взять бы их обоих да стукнуть голова об голову!..
Федька видел, как мать схватила Варьку, прижала к себе.
Что говоришь-то, одумайся! Долго ли, в самом деле, ребенка с ума свихнуть! Не трогай ты ее, не пугай, мою касатушку. Уж я сама ках-нибудь с ней, сама проговорила мать и унесла дочь.
А отец подошел к Федьке:
Вот что, молодец Ты Варьку не трожь мне, слышишь!
Я и не трогаю. Побегать-то ей надо по улице?
В общем, договорились! А то я терплю-терплю, да задавлю тебя, как котенка. Помни.
Нельзя сказать, что Федька не испугался. Он знал отца, и у него мороз прошел по коже. Однако про себя упрямо подумал: «Завтра же проделаю новый лаз. Да в таком месте, что не найдешь сроду, не заметишь».
Лаз в плетне он проделал, но с Варьки теперь мать не спускала глаз. А когда уходила на работу, относила дочку к Марфе Кузьминой.
Конечно, не раз и не два Федьке удавалось, что называется, «выкрасть» Варьку. И отец, конечно, его не «задавил, как котенка». Но вскоре он махнул на сестру рукой. Во-первых, девочка была еще слишком мала, быстро уставала, начинала хныкать, проситься домой. Федька и сам был не очень взрослым, не умел ее успокоить. Во-вторых, отец все-таки нет-нет да и показывал на ремень, а мать та попросту чуть ли не сутками его после этого морила голодом. А в-третьих, сама Варька откликалась на его зовы все неохотнее, становилась со временем все пугливее. А однажды прямо заявила:
Не пойду я никуда, Федька. Я уж большая, мне семь лет, я должна матушку слушаться
Дура, зачем тебе ее слушаться?
А Бог-то! Ка-ак посадит в котел со смолой! А под котлом огонь. А смола кипит ключом, как вода. Я сама на картинке видела
Дура! опять сказал Федька. Взяла бы да сожгла эту картинку.
Вот-вот Мамка не зря говорит, что тебя-то в котел и посадят
Весной 1940 года Федька окончил седьмой класс. Прямо из школы, с переводным свидетельством в руке, Федька пришел в колхозную контору и попросил у Захара Большакова работу.
Куда тебя определить? спросил Захар. Человек ты грамотный, давай учеником счетовода в контору? Потом бухгалтером станешь.
Пошлите пастухом меня, попросил Федька.
Ну что ж, пастухом так пастухом. Дело хорошее, заключил председатель. До школы с сотню трудодней заработаешь. С завтрашнего дня приступай. Будешь пасти дойный гурт вместе с Филимоном Колесниковым.
Вечером этого же дня Федька готовился к выходу на работу. Отец молча ужинал, поглядывая на Федьку. Вдруг с грохотом бросил ложку, шагнул к сыну:
Ты что же это задумал, стервец, а? Что, спрашиваю?
Федька тоже встал. Ростом он был теперь почти с отца, только узок в плечах, жидковат. Он стоял перед ним с длинным ременным бичом в руках, и Устин смотрел почему-то на этот бич.
Ты что надумал, Федька, а? повторил Устин уже тише, как-то заискивающе, будто в самом деле испугался бича.
Какой я тебе Федька?! У меня другие имена: стервец, звереныш, сопляк
Вижу, умный стал, зло проговорил Устин. Не зря, выходит, в школе учился.
Какой есть, спокойно ответил Федька. А догадками мучиться нечего: подзаработаю трудодней за лето и осенью уйду от вас.
Добро промолвил Устин нехорошим голосом и вышел во двор.
Все лето Федька пас коров за Светлихой. Частенько к нему на выпаса приходила Клашка Никулина. К ее приходу он набирал полную фуражку луговых ягод, они весело ели их, вымазывая красным соком не только губы, но и щеки. А потом обычно ложились в обваренное солнцем пахучее разнотравье и молча смотрели, как бегут по небу облака.
Когда подошел к концу август, Захар Большаков сказал Федьке:
Ну что ж, дружок-пастушок Спасибо за помощь. Сдавай свой бич Филимону
А я, дядя Захар, я до самых снегов хочу
Постой, а в школу?
Да я
Ты не мудри-ка, Федор! Это еще что за штуки? Я вот сегодня же поговорю с твоим отцом
Говорил он с отцом или нет, Федька так и не узнал. Только утром первого сентября мать вынула из сундука новую рубаху, пиджак, сапоги, а отец сказал коротко:
Марш в школу!
Федька медлил. Учиться дальше, конечно, очень хотелось. Но, с другой стороны, снова жить под отцовской крышей?!
Я тебе же сказал весной начал было Федька нерешительно, но отец вдруг мягко положил ему на голову свою широкую ладонь. Это было так неожиданно, что Федька даже присел.
Слушай, Федор, уговаривающе произнес отец. И это тоже было неожиданно. Подурили и хватит. Учись, пока шея отцовская дюжит
Вот я и хочу слезть
Да не об этом я, поправился отец. Ты видишь, я в жизнь твою не вмешивался
Может, ты опять не об этом? Федькины губы тронула почти незаметная усмешка.
Но Устин разглядел ее, и его борода качнулась из стороны в сторону.
Л-ладно. В самом деле вырос
Федьку поразили не слова, а отцовский голос усталый, грустный, совершенно беззлобный и беспомощный. У Федьки даже мелькнула мысль: да этот ли человек, сверкая в лунном свете голыми плечами, бежал когда-то за ним по улицам села, готовый схватить, бросить оземь и растоптать своими огромными сапожищами? Судя по словам, тот. Судя по громадным юфтевым сапогам, тот же. Вон та же волосатая грудь виднеется из-под расстегнутой рубахи. Та же черная борода, те же черные глаза с ослепительными белками А судя по голосу, не тот.
У Федьки мелькнуло, что Захар Большаков, наверное, все же говорил с отцом о школе. Подумал и рассмеялся легко и радостно.
Ты чего? недоумевающе поднял брови Устин.
А так, весело. Почему человек не может сразу понять всего, а? Видит все, а не понимает до поры до времени
Чего не понимает?
А что есть на свете люди. У каждого на свете есть люди!!
Ма-ать! Пощупай ему лоб не горячий? как-то поспешно прокричал Устин.
Нет, не горячий, нечего щупать. А не понимаешь объясню. У меня вот Клашка есть, Захар Большаков, и еще много-много есть у меня на земле людей. И сама земля есть со Светлихой, с зареченскими лугами, с тайгой, с Зеленым Долом, с утесом над речкой, с осокорем над утесом. И я за всем этим как за железной стенкой.
Хватит! оборвал Устин Федьку хриплым криком.
Нет, не хватит! Ты просто лоб расшиб об эту стенку.
Мать, дай ему своего вонючего питья, а то не в себе он, кажись в самом-то деле! опять закричал Устин.
Та-ак, значит, не понимаешь меня? спокойно спросил Федька.
Не понимаю.
Или не хочешь сознаться, что понимаешь?
Теперь во взгляде Федьки и в помине не было испуга, обиды или беспомощного детского укора. Перед Устином стоял вовсе и не подросток, а взрослый, сильный человек с ясными, голубыми, как у матери, глазами. Он не усмехнулся, но в этих глазах все равно плавали, переливались под лучами утреннего солнца, косо бьющего через всю комнату, горячие искорки. Они не кололи Устина, не жгли ядовито и беспощадно, как он, очевидно, ожидал, но они, эти искорки, делали более страшное для Устина дело: они безжалостно заставили его вспыхнувшие было черным огнем глаза потухнуть и медленно опуститься вниз.