В конце марта президент решил взять двухнедельный отпуск, чтобы поправить здоровье и избежать вашингтонских дрязг в ожидании новых побед на фронтах.
Рузвельт отбыл 29 марта в Уорм-Спрингс, где природа обходилась с ним особенно ласково, старательно упаковав накануне в багаж свою бесценную коллекцию марок. Приглашал с собой дочь Анну, но болезнь сына не позволила ей уехать с отцом. Поезд прибыл на станцию в два часа дня 30 марта, и вскоре президентский лимузин домчал его до гостеприимной виллы, которую нередко называли «малым Белым домом».
Компания у него в Уорм-Спрингс была преимущественно женская. «В доме отсутствовала Элеонора Рузвельт, занятая в различных общественных мероприятиях в Вашингтоне, о чем, как уже стало между ними принято, никто из них не жалел, замечал биограф. Они нуждались в таких паузах, чтобы отдохнуть от ставших уже привычными трений». Президент пригласил провести с ним время родственниц Лауру Делано и Маргарет (Дейси) Сакли. Вскоре к компании присоединилась Люси Мерсер-Рузерфурд. Рузвельт давно, вскоре после бракосочетания с Элеонорой, влюбился в Люси, в ту пору личную секретаршу его супруги. Рузвельт даже подумывал о разводе с Элеонорой ради Люси, но все же решил сохранить семью и сберег тем самым свою политическую карьеру. Теперь он пожелал, чтобы Люси была рядом. А она захватила с собой свою подругу художницу Елизавету Шуматову, которая намеревалась писать портрет президента, а тот согласился позировать. Кроме них, в Уорм-Спрингс обитали личные секретари Уильям Хассет и Грейс Талли, а также кардиолог Брюэнн.
Весна была в разгаре, и южное солнце грело по-летнему. Президент каждый день трудился и ездил по окрестностям. Он загорел, окреп, выспался. Кровяное давление скакало, но вернулся хороший аппетит, а вслед за ним и лучезарное настроение, активность и оптимизм. Врач делал заключение: «Его память о недавних и прошлых событиях безупречна, его поведение в отношении друзей и близких неизменно, и нет перемен в характере его речи». Возвращалось обычное состояние удовлетворения от работы. А ее было много, почта приходила оперативно и исправно.
Активность проявляли посольство и военная миссия США в Москве, чьи рекомендации становились все более жесткими. Гарриман запросил Госдепартамент и президента срочно отозвать его в Вашингтон для доклада о причинах «пугающего поворота в наших отношениях с Советским правительством после Крымской конференции».
В длинной аналитической депеше госсекретарю от 4 апреля Гарриман однозначно характеризовал советскую стратегию как направленную на большевизацию всей Европы: «Мы должны ясно отдавать себе отчет в том, что советская программа направлена на утверждение тоталитаризма и отрицание личных свобод и демократии в нашем понимании СССР выйдет из войны с самым большим после США золотым запасом, будет располагать значительным запасом ленд-лизовских материалов и оборудования для послевоенного восстановления, будет нещадно вывозить все, что можно, из оккупированных стран, контролировать в своих интересах внешнюю торговлю подчиненных ему стран и в то же время требовать от нас всей возможной помощи для продвижения своих политических целей в различных районах мира в ущерб нашим интересам Если мы не хотим жить в мире, большая часть которого находится под советским господством, мы должны использовать свое экономическое влияние для защиты наших политических идеалов».
Однако Рузвельт был не склонен драматизировать ситуацию. Не внял он и настойчивой просьбе посла вызвать его в Вашингтон для личного доклада. По указанию президента руководство ОКНШ в те дни отклонило предложения Дина и Гарримана о мерах по ограничению военного сотрудничества с СССР, утверждая: «Поддержание единства союзников в ведении войны остается кардинальной и важнейшей задачей наших военных и политических отношений с Россией. Приведенные примеры отказов русских от сотрудничества при всем том, что их трудно понять и они вызывают раздражение, сами по себе являются сравнительно незначительными инцидентами. Они могут стать важными, только если приведут к ответным мерам с нашей стороны, за которыми последуют аналогичные шаги русских так вплоть до нарушения, в конце концов, союзного единства».
Наибольшую эпистолярную плодовитость демонстрировал британский премьер Уинстон Черчилль, который все настойчивее требовал от Рузвельта ужесточить курс в отношении Москвы. Он уговаривал устроить Сталину разнос за Польшу и в связи с его возмущением «Кроссвордом». Заодно он обвинял американцев в преступной близорукости за то, что их военное командование во главе с Дуайтом Эйзенхауэром не желало опередить русских и взять Берлин первыми, мешая при этом британским войскам двигаться на восток более быстрыми темпами.
Наибольшую эпистолярную плодовитость демонстрировал британский премьер Уинстон Черчилль, который все настойчивее требовал от Рузвельта ужесточить курс в отношении Москвы. Он уговаривал устроить Сталину разнос за Польшу и в связи с его возмущением «Кроссвордом». Заодно он обвинял американцев в преступной близорукости за то, что их военное командование во главе с Дуайтом Эйзенхауэром не желало опередить русских и взять Берлин первыми, мешая при этом британским войскам двигаться на восток более быстрыми темпами.
Рузвельт защищал Эйзенхауэра в письме Черчиллю от 4 апреля: «Перед английской армией ставятся весьма логичные, по моему мнению, задачи на северном фланге Я сожалею еще больше, что в момент великой победы наших объединенных сил мы оказываемся втянутыми в подобные заслуживающие сожаления пререкания. Имеются разумные основания ожидать, что в результате осуществления нынешнего плана Эйзенхауэра великая германская армия будет в весьма близком будущем полностью раздроблена на изолированные группы сопротивления, в то время как наши войска в тактическом отношении останутся нетронутыми и смогут уничтожить все разрозненные части нацистской армии».
Продолжал обижаться за «Кроссворд» Сталин, который 3 апреля писал Рузвельту, что, по его сведениям, «переговоры были, и они закончились соглашением с немцами, в силу которого немецкий командующий на Западном фронте маршал Кессельринг согласился открыть фронт и пропустить на восток англо-американские войска, а англо-американцы обещали за это облегчить для немцев условия перемирия». В «наказание» Сталин решил не посылать на открытие конференции в Сан-Франциско Молотова. Делегацию теперь должен был возглавить посол в США Андрей Андреевич Громыко, что делало советскую делегацию наименее представительной из всех.
На это послание, которое было, по словам руководителя аппарата Белого дома адмирала Леги, исполнено «подозрительности и недоверия к нашим мотивам», он «подготовил для президента направленный затем маршалу Сталину резкий ответ, настолько близкий к отповеди, насколько это возможно в дипломатических обменах между государствами». Рузвельт уверял, что «имеющиеся у Вас об этом сведения, должно быть, исходят из германских источников, которые упорно старались вызвать разлад между нами с тем, чтобы в какой-то мере избежать ответственности за совершенные ими военные преступления. Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных». Черчилль 5 апреля с возмущением поддерживал Рузвельта: «Я поражен тем, что Сталин направил Вам послание столь оскорбительное для чести Соединенных Штатов, а также и Великобритании Все это делает особенно важным, чтобы мы встретились с русскими армиями как можно дальше на востоке и, если обстоятельства позволят, вступили в Берлин Мы всегда должны быть настороже: не является ли грубость русских посланий предвестником каких-то глубоких перемен в политике, перемен, к которым они готовятся?.. Если они когда-нибудь придут к заключению, что мы их боимся и что нас можно подчинить запугиванием, то я потеряю всякую надежду на наши будущие отношения с ними и на многое другое».
Рузвельт соглашался: «Мы не должны допустить, чтобы у кого-то сложилось неверное представление, будто мы боимся. Буквально через несколько дней наши армии займут позиции, которые позволят нам стать более жесткими, чем до сих пор казалось выгодным для успеха в войне».
Но Сталин продолжал источать недоверие союзникам. 7 апреля он доказывал Рузвельту, что «при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника Что касается моих информаторов, то уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».
Черчилль бушевал, полный решимости устроить антисоветский демарш в парламенте и новую перепалку по дипломатическим каналам уже по польскому вопросу. Рузвельт посчитал необходимым охладить пыл Черчилля и 10 апреля направил в Лондон подготовленную госсекретарем Стеттиниусом телеграмму с призывом проявлять выдержку и осторожность. Рузвельт также предлагал: «В связи с недавними обвинениями, выдвинутыми Сталиным в отношении операции Кроссворд, я полагаю, что, прежде чем о чем-либо договариваться через Красный Крест с какими бы то ни было немецкими властями, мы должны информировать Сталина».