Я убедился в справедливости этой аксиомы, крепко приложившись до искр в глазах! к столешнице, плохо оструганной сороковке, нависшей над изголовьем, и узрел на ее краю стакан, прикрытый коричневым томиком несравненного Вэ Вэ.
«Черт возьми! ёкнуло вещее сердце. А стакан-то не пуст! Что в нем? Кофе или вчерашний недопиток?! Если кофе, то разочарование будет на уровне мировой скорби».
Я смотрел, не решаясь взять его в руки. Не мог поверить, что утроба моя ненасытная что-то оставила вчера. Ну, хорошо, оставила, но как же я, продравши глаза, не заметил очевидного?
И всё же и всё же «третья степень похмелья» должна быть нейтрализована. Клин вышибают клином. Все познаётся опытом, но, главное, не обмануться в ожиданиях.
Освободив стакан, я сделал добрый глоток и вытаращил глаза: чистейший! Отдышавшись, сделал ещё один. Третьего не понадобилось. Во-первых, третий лишний, как сказал бы Вэ Вэ, во-вторых, стакан опустел, а голове полегчало. Надолго ли? Будущее покажет. Оно неумолимо приближается, оно уже стучит в дверь, оно громыхает, оно Нет, это стучит в висках. Как колеса того поезда, что приближал меня когда-то к Кишинёву, к экс-одесситу Петьке Мудраку, поклоннику Эрато и Евтерпы, знатоку Огдена Нэша, сказавшего однажды: «Я хочу дать совет молодым матерям: если у вас родился поэт, не надейтесь, что его оценит потомство, и ничего хорошего от него не ждите; лучше последуйте первому порыву и утопите его в корыте».
«А по сути, и кое-кого из тех, кто почитает себя за живописца» сделал я уничижительный вывод и, чтобы не мучить себя ещё более злокачественными заключениями, опрокинулся на подушку, закрыл глаза и, как спасение, увидел кишинёвский перрон, а над ним казённый призыв или лозунг, начертанный аршинными буквами: «Салут дин Кишенеу!»
«Цыганы шумною толпою всплыл вдруг стишок из хулиганского детства, толкали ж паровоз».
Бессарабия!.. Эк меня занесло На край света. Кто кого толкал? Я ли паровоз, или он меня? А вот смотри-ка: с севера милого в сторону южную я всё-таки дотелепал до западной границы. Дальше бежать некуда, позади вся эсэсэсэрия, а впереди, на высоком постаменте, бронзовый Григорий Иваныч на коне. Возьмёт и меня «хлобысть по сопатке», как того Опанаса, что у Багрицкого.
Художественное училище нашёл без труда.
Рядом с калиткой в желтой стене вывеска: «Министерул културий ал РССМ. Шкоала републиканэ де пиктурэ». Ниже то же самое на русском. «То же самое» я проигнорировал. Туземное «шкоала де пиктурэ» звучало, на мой взгляд, гораздо лучше.
Мудрака, пока ещё неведомого и в чём-то загадочного, я поджидал в коридоре общаги. Его пообещал разыскать шустрый и цыганистый первокурсник, которого я прихватил возле бачка с цепной кружкой. Петька явился через час, прочёл Толькину записку, сказал: «Нашего полку прибыло!» и повёл меня в учебный корпус на свидание с директором Майко и завучем Петриком. Указав нужную дверь, посоветовал быть Талейраном и не распространяться о прошлых грехах, буде они имели место. К тому же Петька не был бы Петькой, каким я узнал его в дальнейшем, если бы тут же у двери не угостил меня первым назиданием из Нэша: «Слова нам даны, чтоб скрывать наши мысли, так учат мудрецы, бородатые и бритые, а если все ваши слова правдивы, ваши мысли ходят совершенно неприкрытые: рядом с наглым обманом, разодетым в пух и мех, они рискуют появиться без штанишек и поэтому шансов на продвижение нету у ваших бедных мыслишек».
Я засмеялся и, воодушевлённый моралью, шагнул в кабинет.
Мисюра был прав, советуя отчалить в Молдавию. Конечно, меня расспрашивали и допытывались, почему я бросил училище «буквально за пять минут до диплома». Я что-то плёл, и кажется, плёл довольно складно, о своей любви к морю, демонстрировал удостоверение старшины шлюпки, полученное в военно-морском клубе ещё на первом курсе училища, словом, пытался натянуть «штанишки» на свои объяснения. Я говорил, что решил испытать себя в море, где и осознал, что моё призвание живопись, что в прежнее худучилище возвращаться не захотел по, должно быть, понятной причине, вот и докочевал до Кишинёва.
Вряд ли эта лирика убедила училищного «капитана» и его «старпома». Думаю, гораздо действеннее оказались зачётная книжка и, главным образом, рисунки и этюды то немногое, что я возил с собой на всякий случай. Они их долго разглядывали, но не потратили много времени на принятие решения, и утром следующего дня я уже знакомился с новыми товарищами, в основном молдаванами, так как волею директора был зачислен в молдавскую группу четвёртого курса.
Почему не пятого? спросил я Петрика.
А сколько осталось учиться пятому? тоже спросил он. Раскачаться не успеешь, холст не успеешь загрунтовать для дипломного эскиза. Поварись, Гараев, в нашем соку полтора года. В противном случае не было смысла принимать тебя. Соображай!
Мудрак тоже учился на четвёртом, но в русской группе. Я не переживал. Грел избыток оптимизма, да и руки чесались не терпелось опробовать кисти и карандаши. Как-никак, а «давненько не брал я шашек в руки»! Я, конечно, малевал на севере и карандашиком чирикал в блокноте. Что-то получалось. Ведь не зря же дракон с «Онеги» говорил: «Вертау-ус!..» Но там баловство от нечего делать в редкие свободные часы. Теперь другое дело, да и спрос иной. Меня же не только поселили в общежитии, койка досталась рядом с Петькиной но и стипендию определили.
Молдавская группа была интернациональной. Гришки Коврига и Копий, Ленка Бонтя, Федя Лупашко, Жорки Мунтян и Герлован, тёзка Мишка Цуркан (парнишка с лицом, страшно изуродованным, то ли взрывом, то ли огнём, я не спрашивал) молдаване чистых кровей, ещё один Гришка, Кабачный, и староста Иван Авраменко из щирых, Вовки Самочёрнов и Басков, Генка Щербинин, как и я сам, из русаков, другой тёзка, Хазан, еврей из Сорок. Остальных уже не помню. Но ничего, приняли, как говорится, в свою семью. Месяца не прошло, и стал я своим человеком именно в этой группе, а не в русской. К ним я если и заходил, то лишь затем, чтобы «полюбоваться» на Мудрака и его тёзку третьекурсника Колчака, не имевшего, правда, ничего общего с «правителем омским». В общежитии я прожил совсем немного. Мы с Колчаком, а следом и кое-кто из ребят вскоре перебрались на частную квартиру. Одноэтажный особняк принадлежал старенькому профессору Гросулу. Вокруг сад, а в нем могучие орехи-патриархи, яблони деликатного возраста, небольшой виноградник и грядки предмет забот божьего одуванчика, профессорши Клавдии Константиновны.
Сам Стефан Александрович, в прошлом математик, требовал, чтобы мы, я говорю о будущей осени, возвращаясь из дощатого заведения известного толка, приютившегося под сучьями патриархов, приносили ему случайные трофеи, свалившиеся с этих дерев. Что ж, у каждого свой пунктик. Математик считал орехи, мы наведывались в «густэрь», что торчала за улицей буквально через дорогу от нас. Густэрь Не знаю даже, как и перевести это слово. Если называть, как в России, то гадюшник или же «Голубой Дунай». В густэри Моня, очень похожий на Моню-одессита с Греческой площади, у Мони напитки, получаемые «на основе винограда и солода», а в придачу к ним объеденье! жареная печень. Напитки, о водке не говорю, все больше простенькие и дешёвые: либо «гибрид», либо «европейская смесь». Мы, само собой, попробовали и то, и другое, и третье, а через неделю отправились на крохотный рынок по соседству, чтобы отведать из бочек за так. Да, за дегустацию денег не просили: проба есть проба вдруг не понравится? А мы, не входя в обстоятельства купцов, обследовали периметр с постно-добродетельными рожами, пили, причмокивали, опускали глаза долу и отходили к следующей бочке, повторяя у каждой крылатую фразу боцмана Догайло, запомнившуюся по фильму «Танкер Дербент»: «Ни, таку марку не пьём!» Если торговала баба, Мудрак возвращал стаканчик (ну не стервец ли?!) с поклоном и словами: «Сэ фий сэнэтос!» Дескать, будь здорова, хозяйка, не кашляй! Случалось, увлекались до того, что возвращались к себе «противолодочным зигзагом». Однажды, когда мы набрались до такого состояния, я попытался урезонить Петьку, который настаивал на том, чтобы «вдарить минимумом по максимуму».
Может, хватит, Петроний? попытался я урезонить товарища.
Не хватит, Мишка, ой, не хватит! закручинился он. Забыл, поди, что у шпеков отбросил копыта Болеслав Берут? Нельзя не помянуть. Не по-людски это. Он и без того коммунист, а тут ещё мы не отреагируем! Как, Мишка, будем смотреть в глаза всему прогрессивному человечеству и нашим простым советским людям? Смотри, даже Колчак готов продолжить поминки по Беруту.
Всегда готов! подтвердил однофамилец адмирала.
Мы посетили Моню и вдарили по максимуму тем минимумом, который удалось наскрести. Потом добавили, но угодили в Монин список должников. Я пытался подтолкнуть Мудрака к двери, а ему казалось, что их две, и он шарашился то влево, то вправо, не зная, которую выбрать. Победил промежуточный вариант: Петька двинулся «между дверей» и угодил, куда надо. Зато на улице началась другая канитель. Другой Петька возомнил себя адмиралом Колчаком, и лишь после десятка «зигзагов», соответствующих адмиральскому званию, я перетащил «правителя омского» через улицу и впихнул обоих в коридор родной гавани.