А в последние месяцы появились разные слухи о кошмарных колдовских тварях. О вампирах, выпивающих людей и животных досуха, так, что оставались только обескровленные сморщенные тела. О каргах, чудовищах Смутного Времени, с телом и лапами собаки, мордой и щетиной свиньи и глазами и хвостами крыс. О крылатой нечисти настолько страшной, что те, кто хоть краем глаза видели её, трогались умом и несли что попало, трясясь и заикаясь. И о том, что какие-то смельчаки всё-таки добрались до его высочества, но тот просто выгнал их вон, не пожелав ничего слышать и заявив, что проблемы Юга его не касаются.
Никому-то мы не надобны. Сплюнув, хрипло сказал щуплый небритый персонаж, грея руки в грязных митенках над костром, разведённым в убежище меж оплавленных камней на выходе из Кемского ущелья. Ни королеве, ни принцу. Да и богу-то мы без надобности, а?..
Богохульствуешь, Обротай. Не менее хрипло и как-то лениво, без запала, произнёс сидевший у костра на корточках толстяк с бритой благообразной, хоть и грязной, физиономией бывшего духовного лица. Только бог-то нас и помнит ещё, грешных. Это мы его забыли. Разбоем вот промышляем.
Так ты, это, валяй. Покайся да оставь промысел-то. Так же лениво возразил Обротай. А не хошь, так и молчи. Они все пятеро оборванцев, хмурых, замёрзших и вооружённых как попало, были голодны и с нетерпением ожидали, пока приготовится на огне их добыча: украденная с постоялого двора в деревеньке Дичь собачка. Погода, крайне скверная в последние дни, лишила их и того жалкого заработка, который они имели обычно, грабя таких же оборванцев, какими были сами. На дичь побогаче, сопровождаемую обычно вооружёнными наёмниками, нападать они не решались. Северо-восточный ветер, который здесь называли Белым Эльфом, нёс промозглый влажный холод и мокрый мелкий снег, вынудив возможных жертв задержаться у тёплых очагов в придорожных харчевнях. Бродяги костерили Белого Эльфа, эльфов вообще и свою поганую жизнь. Говорили о том, что в Междуречье и ветров таких нет, и народ богаче, но там и банды свои промышляют, сплошь из полукровок. А в Далвегане делать нечего, там народ такой же нищий, как здесь. Поближе к Элиоту бы податься, да там лесов и скал нет, не спрячешься Кругом засада, а виноваты, знамо дело, Хлоринги. Его высочество послал людишек подальше с их бедами, да взвинтил налоги до небес, чтобы сынок его, полукровка, чельфяк проклятый, и дальше где-то в европах всяких пировал, беспутничал да с бабами озоровал а баб у него, говорят, бывает по четыре в раз.
Тьфу! Сплюнул рябой работник меча и топора, срам и паскудство, больше ничего! Ну, разве это дело: сразу четыре бабы?..
Тут одной-то месяцами не видишь. Просипел его коллега, лысый тощага с перебитым носом. Четверо детей было, двое осталось. А может, и к лучшему: кормить меньше-то. Они ж, это, как сороки: дай, дай, дай! И жена-то, это, нудит и нудит, жрать, жрать, дети, дети Домой идти-то не хоцца. Чё я, не знаю, чё дети-то?.. Чё нудить?.. Хоть бы раз улыбнулась да дала бы с радостью, да подмахнула бы, да
Тихо! Привстал Обротай. Никак всадник?..
Все притихли, вслушиваясь с надеждой. Потрескивал костёр, посвистывал Белый Эльф. К этим звукам примешивался такой желанный и долгожданный звук: чавканье копыт по грязи, слегка схваченной холодом. Бродяги оживились, потянулись к оружию. Копыта это конь, а конь это деньги. Или конина, на худой конец. И то, и то хорошо. Всадник, судя по всему, был один неосмотрительно с его стороны! Бродяги собирались убить его, не задумываясь; им нужны были его деньги, его вещи, его одежда любое рваньё можно было продать трактирщикам, которые давали за него хотя бы дешёвое пойло. А если всадник был одет хоть немного добротнее и теплее, то и вовсе хорошо: что-то могло перепасть и семьям. А жизнь всадника Кого она волновала?.. Рябой вышел на дорогу, Обротай и Лысый вооружились арбалетами, скверными, но убить способными.
Всадник и в самом деле был один. Ну, если не считать огромного чёрного мастиффа, бегущего подле лошади. Обротай тут же прицелился в собаку. Конь переступил длинными ногами, захрапел, выпустив облачко пара из раздутых ноздрей очень хороший конь. Олджернон, или даже кастилец?.. Вороной, без единой отметины, с модно подвязанным хвостом. Всадник, закутанный в подбитый мехом плащ с капюшоном, похлопал коня по шее, успокаивая.
Спокойно, Лирр. Голос был женский, и бродяги заухмылялись.
Тут одной-то месяцами не видишь. Просипел его коллега, лысый тощага с перебитым носом. Четверо детей было, двое осталось. А может, и к лучшему: кормить меньше-то. Они ж, это, как сороки: дай, дай, дай! И жена-то, это, нудит и нудит, жрать, жрать, дети, дети Домой идти-то не хоцца. Чё я, не знаю, чё дети-то?.. Чё нудить?.. Хоть бы раз улыбнулась да дала бы с радостью, да подмахнула бы, да
Тихо! Привстал Обротай. Никак всадник?..
Все притихли, вслушиваясь с надеждой. Потрескивал костёр, посвистывал Белый Эльф. К этим звукам примешивался такой желанный и долгожданный звук: чавканье копыт по грязи, слегка схваченной холодом. Бродяги оживились, потянулись к оружию. Копыта это конь, а конь это деньги. Или конина, на худой конец. И то, и то хорошо. Всадник, судя по всему, был один неосмотрительно с его стороны! Бродяги собирались убить его, не задумываясь; им нужны были его деньги, его вещи, его одежда любое рваньё можно было продать трактирщикам, которые давали за него хотя бы дешёвое пойло. А если всадник был одет хоть немного добротнее и теплее, то и вовсе хорошо: что-то могло перепасть и семьям. А жизнь всадника Кого она волновала?.. Рябой вышел на дорогу, Обротай и Лысый вооружились арбалетами, скверными, но убить способными.
Всадник и в самом деле был один. Ну, если не считать огромного чёрного мастиффа, бегущего подле лошади. Обротай тут же прицелился в собаку. Конь переступил длинными ногами, захрапел, выпустив облачко пара из раздутых ноздрей очень хороший конь. Олджернон, или даже кастилец?.. Вороной, без единой отметины, с модно подвязанным хвостом. Всадник, закутанный в подбитый мехом плащ с капюшоном, похлопал коня по шее, успокаивая.
Спокойно, Лирр. Голос был женский, и бродяги заухмылялись.
Эй, слезай с коня-то, дамочка. Сказал, ухмыляясь, Рябой. Это четыре бабы на одного мужика срам и паскудство, а одна на пятерых самое то, а, Гнилой?.. Ну? Чё, это, непонятно чё-то?!
В самом деле непонятно. Голосом как бы немного утомлённым произнесла женщина, откидывая капюшон, и бродяги окостенели от ужаса. Как вы ещё живы, идиоты такие?
Госпо Заговорил Рябой, но договорить не успел: женщина щёлкнула пальцами, и бродяги застыли, роняя оружие. Бледное, некрасивое, но волевое лицо женщины, с большим горбатым носом, странным образом не казавшимся уродливым, а делавшим её узкое костистое лицо характерным и даже сексуальным, с ледяными бледно-голубыми глазами и узкими бледными губами осветилось изнутри мрачным удовольствием она любила делать ЭТО. Способная убить этих бродяг мгновенно, она поступила иначе, наблюдая своими гадючьими глазами за агонией четырёх человек, которые дрожали и корчились от невыносимой боли, раздирающей их внутренности. Из глаз, носов и ушей их сначала сочилась, а потом хлынула чёрная кровь, но они не могли даже кричать. Рябой видел, по крайней мере, одного из них, и лицо его напряглось от ужаса и попытки крикнуть, взмолиться.
Что-то хочешь сказать? Лениво поинтересовалась Барр и вновь щёлкнула пальцами.
По по поща Пролепетал Рябой, по щекам его ползли мутные слёзы.
Пощады? Изогнула почти невидимую бровь ведьма. Усмехнулась змеиной усмешкой.
Я не знаю, что это такое, смерд. Голос её мгновенно утратил ленивую томность. Ты сдохнешь, но не совсем. Твои попы не врут, говоря, что смерти нет. Но то, что ждёт тебя, тебе не понравится.
Некоторое не слишком большое, время спустя всадница и большой чёрный пёс продолжили свой одинокий путь. Четыре страшно изуродованных трупа остались на обочине, а то, во что превратился Рябой, деревянно переставляя ноги, двигалось в обратную сторону. К постоялому двору, где ведьме не понравилась молодая жена хозяина.
Голуби страстно урчали, толпились на широком подоконнике, жадно глотали пшено и успевали тут же пофлиртовать; к ним постоянно подлетали всё новые и новые. В помещении было так жарко натоплено, что холодный воздух из раскрытого окна был даже приятен. Высокий долговязый человек, лет сорока пяти, неприметный ничем, кроме высокого роста и лица классического растяпы, с удовольствием подсыпал голубям пшено и любовался ими. Одет он был тоже неброско и с виду очень скромно; только намётанный глаз сразу определил бы, что одежда и обувь его были самого отменного качества и пошива, а камень на скромном колечке был дивной красоты и огромной стоимости инклюзом.
Запечатай и отправь в Рим. Он только что закончил диктовать письмо монаху-доминиканцу. Обычными путями, чтобы все видели, что у нас нет тайн. Смотри, какой красавец! Он указал на рябого, как далматинец, голубя. Ну, как не верить в мир божий, когда он так прекрасен?