И как закономерность происходящего на планете развязалась очередная мировая война.
А странный человек уже шёл по дороге, которая теперь пролегала вдалеке от недавней планеты, среди других звёзд и миров. У него же ещё оставался один полный мешок.
И в этом мешке находилось СЧАСТЬЕ.
ДОРОГА7
Моим бабушкам Лидии Михайловне Усович и Анастасии Герасимовне Булатовой посвящается.
От Чигитино до райцентра всего семь километров. Именно поэтому, а ещё и из-за того, что в этой деревне осталось лишь четырнадцать дворов, рейсового автобуса здесь уже не видели много лет. Раз в неделю сюда заезжал магазинчик на колёсах: привозил старикам (а в деревне жили исключительно пенсионеры) хлеб, муку, крупы, сахар. Да ещё раз в месяц привозили пенсию. Газеты и журналы здесь не выписывали, писем практически не получали.
В одиннадцати домах семьи были полными: старик и старуха, встречались даже до восьмидесяти лет, а в трёх жили только старухи. А самой старшей из них, да и старшей во всей деревне, минуло аж девяносто четыре года. Её домик стоял на отшибе. Да и на домик он как бы уже похож не был: что-то коричнево-серое, покосившееся и провалившееся в землю, с тёмными засаленными окнами. Деревенские судачили: что вперёд прикажет долго жить домик этот или Герасимовна?
А домик этой самой Герасимовны, казалось, не сдавался лишь потому, что жива ещё была его хозяйка, и вот не сегодня-завтра умри она, так в день её похорон, наверняка, закончился бы и его век.
А ещё местные жители считали Герасимовну сумасшедшей. Но не шутили по этому поводу, не злословили. Знавшие её долгое время понимали, что ей пришлось пережить. Это у них дети перебрались кто в райцентр, а кто и в город, устроились там, вырастили им внуков, и даже правнуками кое-кто мог похвастаться. А у Герасимовны не было никого
В сорок втором сгорел в танке её муж. Её сыновья тогда совсем маленькими были: одному три, а другому его даже отец его не видел годик. И она в одиночку, да это тогда обычным делом было, вырастила деток, на ноги их поставила И в армию отправила А они офицерами стали
Старший её сын погиб во Вьетнаме. Младший остался в Анголе. Его тело даже не привезли. Её старший внук, призванный на срочную службу, сложил свою голову в Афганистане. Младший внук не вернулся живым из Приднестровья. А его сын, единственный правнук Герасимовны, получил свою пулю в Чечне.
Её невестки и жена её второго внука вышли замуж повторно, а про бывшую свекровь забыли.
Вот и тронулась умом Герасимовна уверены односельчане. А как ещё объяснить тот факт, что с приходом весны она с утра до вечера на своём участке: сажает, поливает, пропалывает и даже сено ходит косить для своей козы на зиму заготавливает. И зимой не отдыхает: делает красивые круглые коврики. Она плетёт их огромным крючком из длинных цветных тряпочных полосок, нарезанных из разных ненужных вещей, которые ей отдают соседи. А как только наступает время урожая, старуха каждый день ходит в райцентр и там, на рынке, продаёт и коврики, и козье молоко, и огурчики, и прочую зелень со своего огорода. Видели её там.
«Это ж какие деньжищи она заколачивает, и откуда только силища у неё такая, столько работать перетирают между собой бабки, а живёт бедно: дом не починит, из продовольствия только хлеб покупает. Небось, деньги в сундук складывает. А для кого? Явно с ума сошла».
Пять часов утра, а Герасимовна уже встаёт, проходит по своим грядкам, доит козу, собирает рюкзачок за спину и две корзинки и, пока ещё прохладно, идёт на рынок. Бывает холодно утром. А она идёт. Ветер порой разойдётся, сорвать пытается одежду с Герасимовны. А она идёт. Дождик с ночи никак не закончится. Слякотно на дороге. А она снимет тапочки, перейдёт в траву на обочину, чтобы не поскользнуться, и идёт.
Только губы её что-то постоянно шепчут. Но так ведь сумасшедшие же разговаривают сами с собой
У неё уже давно «забитое» на районном рынке место. Здесь её все знают. Но и как деревенские тоже считают не вполне здоровой на голову. Нелюдимая, малоразговорчивая, всегда сбивающая цену и не торгующаяся с покупателями. У неё уже свои постоянные клиенты: знают, что у этой старушки можно купить подешевле. А она продаст товар по-быстрому и в деревню, к хозяйству своему.
Вот только по пути зайдёт в отделение банка, заполнит квитанцию (её натруженные жилистые руки с «набрякшими» венами и скрюченными от ревматизма пальцами ещё крепки, почти не дрожат) и перечислит всю свою выручку в Фонд Мира
Вот только по пути зайдёт в отделение банка, заполнит квитанцию (её натруженные жилистые руки с «набрякшими» венами и скрюченными от ревматизма пальцами ещё крепки, почти не дрожат) и перечислит всю свою выручку в Фонд Мира
Когда она возвращается, солнце уже высоко. Припекают его лучи изборождённое морщинами смуглое лицо Герасимовны. А губы шепчут:
Нет войне.
Резвится ветер. Срывает косынку с седых волос. А губы шепчут:
Нет войне.
Несётся пыль по дороге между полями. Так и норовит попасть в глаза. А губы шепчут:
Нет войне. Нет войне.
Семенят маленькие ножки. Торопятся. Ещё многое надо успеть. А губы шепчут:
Нет войне. Нет войне!
Чуть слышно несутся тапочки: топ-топ-топ, топ-топ-топ.
Нет войне! Нет войне!! Нет войне!!!
Но войны не кончаются. И вот уже новая. Она совсем близко. Граница недалеко: оттуда иногда доносятся звуки взрывов. Там льётся новая кровь. И там снова погибают чьи-то мужья, братья, дети, внуки, правнуки.
Но губы шепчут. Губы продолжают шептать. Они шепчут. Шепчут губы.
Губы шепчут. Шепчут! Шепчут!! Шепчут!!!
И если подняться на высоту птичьего полёта, то среди жёлто-зелёных полей, на дороге, разъединяющих их, можно заметить движущуюся серую точку, одну на этом огромном пространстве, которое кажется таким спокойным и безмятежным. Это Герасимовна. Она ходит по этой дороге уже много лет. У неё уже не осталось других дорог. Да и слов у неё других не осталось. Её губы шепчут одно:
Нет войне. Нет войне! Нет войне!!!
Дмитрий Галь
«Давай до зореньки не спать»
Давай до зореньки не спать
И с петухами ждать рассвета.
Ещё в отлогах тьма, и падь
Лучом рассветным не согрета;
И запах дыма от свечи
Пока не выветрен, устойчив,
Перо в чернильнице смочив,
Тетрадку выберу потолще:
Как залихватски соловей
Со мной вступает в состязанье!..
Скорей в строку мою, скорей
На голос скоморохов ранних,
Бредущих меж веков, в пыли,
Откликнусь эхом запоздалым
И строчки, рдея, увели
За лист, за век Куда попало!
«Как в глубине пространств и толкований»
Как в глубине пространств и толкований
Сливаются в одно века и лист,
Что белизны стыдится Или ранен
Тем, что ухабист путь к столу и мглист,
Как небо к осени, как утренний туман,
Как забродившая ещё несвязно! речь,
И первый звук, как выплеск первый, дан,
Чтобы к себе внимание привлечь
С исходной стороны, с изнанки, с мет,
Что помнятся едва, едва, едва
Но я огнём божественным согрет,
Вхожу, как в реку, в главные слова
«Благая и незнаемая стать »
Благая и незнаемая стать
Зерцало вод туманных, берег мшистый,
Я очи долу не могу поднять:
Не говори, что ясны и лучисты
Какие мне пророчества на днях
Выстукивала за окном синица?
Что ей расскажешь бегло, второпях,
О дне, который длится, длится, длится
Бери-ка снова старую тетрадь
И слушай голос бренный, одинокий,
Я так и не умею понимать
Из сора возникающие строки
Их не найти, поверь мне, не найти:
Безвременье легло на век, на два,
Мучительны и гибельны пути,
Раз тщетен звук И дышится едва.
«Как холодно и горько Час настал»
Как холодно и горько Час настал,
Мерцать огню над бездной ли, во взоре,
И гулом наполнялся тёмный зал,
Как в ночь перед убийством Или вскоре.
А ты впервые в жизни глух и нем:
Что голос, сорванный на переправе?
Из двух больных и первозданных тем
Ни об одной здесь толковать не вправе
Едва касаясь чистого листа,
Его незрячести над белизною кожи,
Строке не быть единственной из ста,
Пока Господь, лукавя, не поможет.
Как помнишь? про наполненный сосуд
И силу, что нашла в нём заточенье:
За малый грех полюбят и спасут,
За свет неугасаемый вечерний
Читают рядом Пастернака
I
Читают рядом Пастернака:
Понять И не сойти с ума,
Как нотного броженье знака
И партитурная чума
Бывает, что от писем строгих
Седеешь к тридцати годам,
Петляют строки, как дороги,
Им по крупицам всё отдам
За час, за миг без суеты,
Без голоса из дали лет
Я с Летой перешёл на «ты»,
Тиха, как сон Возврата нет.
II