Плавучий мост. Журнал поэзии. 1/2020 - Коллектив авторов 8 стр.

плетут
властвуют
испражняются

пронизывают
похотствуют

сделаны из стихий
действуешь в стихиях
действуешь в единстве стихий

властвуешь властвующими
властвуешь во властвующих

любовь Бога водопады, реки
Бог рассеял моих врагов, поубивал
плясали медленно, как вылеченные калеки
Гризим, Гевал
в концерт на радостях, женщины пели песни
украшенные другими
а я был спрятан в тёмном зале
лучше бы не теряли в Рувиме
интересней
если б ноздрями дыша, заржали
так я скучал

Бурно работают электростанции,
Вахту несут на морях моряки,
А на параде на верной дистанции
Движутся стройные наши полки.

В небо врезаются истребители,
с громом куранты считают часы,
А человек в неукрашенном кителе
Прячет улыбку в большие усы.

Враг побежден, времена начинаются!
Только вперед и ни шагу назад!
Годы в лаборатории мается
Тихий Мичурин, мир будет как сад!
Где-то поймали на шахте вредителя,
Вновь Карацупа идет по тропе.
Встал человек в неукрашенном кителе,
Шлет он приветствия яркой толпе.

Светит над родиной солнышко ясное,
Всех победим мы в суровой борьбе.
Счастье, что в пору такую прекрасную
Жить не придется ни мне, ни тебе.

Сквозь это зеркало, сквозь лёд
Голодного стекла
Мне память отголоски шлёт
С тех пор, как ты ушла.

Трельяжа пагубная ось
Мой преломляет взгляд,
Как будто шьёт меня насквозь
И тянет нить назад.

Златая нитка ткёт парчу.
Умеет же казнить!
Зеркальный складень я кручу,
Перегибая нить.

И всё-то кажется, что я
Свяжу исток и сход 
И яркой памяти струя
Сама себя замкнёт.

Но рвётся лучик ледяной
Сквозь зеркала оскал,
Смеётся будто надо мной
Голодный лёд зеркал

Мне повезло, дела мои неплохи,
я на ногах уверенно стою,
и поздний яд сомнительной эпохи
еще не тронул молодость мою.

Еще горит в груди огонь желанья,
и я не сожалею ни о чем 
я испытал любовь и расставанье,
и смерть стояла за моим плечом.

Я разлюбил бездушных и строптивых,
похожих на холодную зарю,
я счастлив был недавно в этих ивах,
а нынче с равнодушием смотрю.

Ушла вода, и обнажились мели,
притихли у причала корабли,
и все, что в этой жизни не сумели,
мы словно крошки со стола смели.

Я сослан в немоту, туда, где уже давно Макар и телята, где зимуют раки,
где в бубен бьёт и старым сухим ребром играет мой ровесник бес,
где в логове слов над листом бумаги согнулся, высунув перо и язык, Акакий
Акакиевич, перебеливая циркуляр, спущенный по инстанциям ему с небес.

Плачь не плачь, утони в слезах, но, если, если тебе изменила Муза,
если над притяжением, над упругой волной словесной утрачена власть,
что тебе жар глаголов, тяжесть существительных, клейковина союзов
и наречий неверная, невесомая и не очень понятная вязь?

Я ловец и добыча, живу у словесной реки, вдоль её гужевого потока,
там, где бог из плавучей машины, как капитан Немо, вываливается
                                                 и подслеповато щурит глаза,
я бреду вдоль течения, бесполезными жабрами хлопая, как после потопа,
и в обратный бинокль, пролетая, безмолвно глядит на меня стрекоза.

Я молчу, я молчу, я молчу, я молчу, покуда по верхней
стороне воды медленно приближается утлый, угрюмый чёлн,
и впустую перебираю мерёжи синтаксиса, трясу грамматики верши:
где откуда куда вот теперь и если впрочем будто и уже ни при чём

Болеть нельзя. И умирать нельзя,
пока звонят по праздникам друзья
и есть, кого позвать на день рожденья.
Пока не все закончены дела,
в саду ни разу слива не цвела,
не варено сливовое варенье.

У мамы отопленья дома нет.
А мама есть, ей восемьдесят лет,
она не хочет выходить из дома.
Есть яблоки, не пропадать же им?
В кастрюле тесто кажется живым,
такая в нем растущая истома.

А ты томишься, сочиняя стих,
момент для засыпанья пропустив,
 полночи провозившись с пирогами.
Раскладываешь по пакетам снедь
и думаешь, что нет, нельзя болеть,
когда наутро надо ехать к маме.

Болеть нельзя. И умирать нельзя,
пока звонят по праздникам друзья
и есть, кого позвать на день рожденья.
Пока не все закончены дела,
в саду ни разу слива не цвела,
не варено сливовое варенье.

У мамы отопленья дома нет.
А мама есть, ей восемьдесят лет,
она не хочет выходить из дома.
Есть яблоки, не пропадать же им?
В кастрюле тесто кажется живым,
такая в нем растущая истома.

А ты томишься, сочиняя стих,
момент для засыпанья пропустив,
 полночи провозившись с пирогами.
Раскладываешь по пакетам снедь
и думаешь, что нет, нельзя болеть,
когда наутро надо ехать к маме.

Этот мальчик, порезавший нежные вены,
этот в сумерках века влюблённый герой,
непорочный, как Блок, как де Сад откровенный
Но гора никогда не сойдётся с горой!

Только лет через двадцать, а может, и больше,
ты услышишь сквозь зуммер отчаянный крик,
что любовь не сгинела, как вечная Польша!
Так порочная Клио развяжет язык.

И сквозь тысячу русских соборов и башен,
и сквозь сто иудейских великих пустынь
ты увидишь, что слеплен из пыли и брашен
этот мир, погружённый то в ужас, то в синь.

И почувствуешь там, на другой половине
то ли космоса, то ли бездонных Бермуд
как колотится в чёрной безжизненной стыни,
твоё сердце, обвитое тысячью пут.

И восстанешь, как сфинкс из песка или глины,
или вовсе из боли, тоски, черноты
И поймешь, что как прежде, чисты и невинны 
и лукавая вечность, и мальчик, и ты

Владимиру Алейникову

Жил не с краю,  в дальнем том краю,
Где ни городов, ни горожан.
Стайки сопок. В кузнице вальжан.
Я вернусь на родину мою.

Там всё также. Глушь и тишина.
День минул не отыскать улик.
Кормчими богатая страна
В рай вела, да завела в тупик.

Но живут. Протянут ковш-потир:
«Пей и не желай нам перемен».
Всяк мудрец. И грешный этот мир
Видит, как из бочки Диоген.

Может быть однажды отболит:
Там ли был им, или здесь я гость?..
В три рядка дома убогий вид,
В шаге от околицы погост.

Даль, в которой тысячи дорог.
Миражи над синим ковылём.
Смог уйти глядишь и вспомнит Бог.
А остался позабудь о нём.

Хуже всех придется тому, кто останется тут один 
озирать опустевшее время вокруг себя 
помраченный ядом напрасных своих седин,
угасающей памяти ниточки теребя.

Он бы рад за усопшими следом сбежать, уйти,
но земля зачем-то носит его, хранит.
Ибо неисповедимы Господни пути,
и непостижим оснований Его гранит.

А оставшийся шепчет: «Боже, я так устал!»
«Господи,  он бормочет,  как всё болит!»
Он доел всю овсянку и даже допил фестал,
но Господь его даты всё длит и длит.

Нескончаем урок. Одиночества двести лет.
Он встаёт и, качаясь, бредёт за шажком шажок.
Он бормочет псалом, посылая друзьям привет.
И они с облаков помавают: держись, дружок!

Человек тоскует по собаке.
То и есть та самая тоска:
Слышится, как будто паки, паки 
ближний лай из дальнего леска.

Человек глядит на юго-запад,
видит там коричневый закат.
А слезоточивый песий запах
не уходит никогда, никак.

Может быть, пора угомониться,
и наступит в целом благодать.
Ты жива ещё, моя мопсица?
Трудно с расстояньем совладать.

Но помеха ль сотня километров
нам для волевого марш-броска?
Заиграйте на рояле «Petroff»,
чтобы враз покинула тоска!

Ты стареешь. Но всё ж не очень.
А собака стареет быстро.
Увядает от ночи к ночи,
как карьера премьер-министра.

Отвисают у пёски ушки,
как тесёмки у старой шапки,
льнет седая башка к подушке,
не вмещаются лапки в тапки.

Окликаешь зверька из бездны
и моргаешь на мониторе,
но старания безполезны 
даже если полезно горе.

Понапрасну твой голос дышит,
ничего у тебя не выйдет:
даже если собака слышит,
то мерцаний твоих не видит

в нетех тщетного интернета.
Кроток сфинкс у камней Хеопса.
Нет на свете грустней портрета 
носогубные складки мопса.

Человечек собачья обличка нас на здешней земле посетил.
Притулился, душа-невеличка, погрустил, подышал, отпустил.

Где ты, Сонька, родная мопсонька, где теперь твои машут крыла?
Что ж так мало, столь кратко-тихонько ты меж нас пожила-побыла?

Говорят, у преддверия Рая ты нас встретишь в положенный срок,
подбежишь, золотая, играя, и с собой поведешь за порог.

А покуда с тревогой незрячих, в непонятке, нахлынувшей враз,
помним глубь человечьих собачьих понимающих преданных глаз.

И когда мы гребём, заметая по углам ежедневную персть,
к нам слетает, летит золотая, золотая собакина шерсть.