Жду вас в понедельник, прощается доктор и стремительным шагом уносится вглубь больницы. Филипп с родителями спускаются молча, и молчать так же приятно, как и касаться друг друга, ощущать живое тепло рядом. Юноше очень нравится ходить, просто переставлять ноги. Такая банальная вещь, а без неё мир совсем не тот.
Машина; ухабистые дороги; пробки; забитый автомобилями двор, в котором отец мастерски пристраивается в свободный закуток; запахи жареного лука, мяса и сигарет в парадном; громыхающий лифт, звон ключей в замочной скважине.
Ада приедет после университета, почему-то шепчет мама на ухо Филиппу. Тот удивлён, корчит в ответ рожу. Неловко разувается мелкую моторику восстанавливать ещё несколько месяцев и тут же направляется в свою комнату. Ему кажется, что он пропадал где-то несколько лет, хотя ничего не изменилось. Кровать в углу, книжные полки во всю стену, письменный стол у окна. Графический планшет перед староватым, но ещё не отжившим своё компьютером блестит новизной. Филипп купил его как раз накануне происшествия, даже не успел опробовать.
Полежишь, или пойдём кушать?
Давайте Аду дождёмся. Я пока тут. Спасибо, мам.
Она кивает и выходит. Филипп подходит к столу, садится в кресло. Пальцы дрожат. Глазами он находит карандаш, но не торопится его брать. Что-то внутри бунтует. Нет боится. Филипп размышляет, гипнотизируя карандаш.
«Не попробуешь, не узнаешь».
Пальцы движутся далеко не так ловко, как он привык, но тело карандаша замирает в ладони. Филипп берёт один из альбомов, открывает на чистой странице.
«Пусть будет груша».
Образ пузатого фрукта возникает сам собой: неоднородная кожица от бледно-жёлтого к зеленоватому покрыта бледными крапинками. Лежит на боку.
Первая неуверенная линия. Слишком криво.
«Может, начать сначала?»
Прямая линия. Вполне ровная. Ещё одна под ней. Ещё. Филипп увеличивает скорость, упражнение получается, и на его губах играет улыбка. Без передышки он возвращается к груше. Рисует быстро, не думая. Фрукт получается на совсем реалистичным, но Филипп не претендует на лавры реалиста. Некоторые друзья говорят, что у него «свой стиль». Смотря на грушу, парень понимает, что может рисовать. Навык не исчез. Умение и страсть с ним.
«Слава богу».
В прихожей голосит домофон. Ада. Филипп бросает карандаш в подставку, закрывает альбом и для верности сверху кладёт скетчбук. Он не хочет показывать эту страницу. Надо будет её потом вырвать.
Фил, дверь, это отец, проходя в сторону кухни.
Иду!
>>>
Видения настигают его спустя пару дней после возвращения из больницы.
Филипп восстанавливает распорядок дня: ранний подъём, завтрак, рисование, обед, прогулка или продолжение рисования, ужин. Вот и этим утром, отключив будильник и добравшись до ванной, он не глядя хватает щётку из серого стаканчика; Филипп не здесь. Он погружен в себя: рассуждает о начатом давно, но так и не законченном рисунке.
Высокая, нечеловечески вытянутая фигура с тонкими руками и ногами, одетая в белый балахон. Лицо скрыто в тени капюшона. Главная загвоздка фон. Он никак не желает рождаться, а идеи, которые приходят Филиппу в голову, кажутся притянутыми за уши.
«Может, густой лес? Банально. Холмы серые, мёртвые, думает он. Или развалины дамбы с пересохшим озером».
Мысленно накладывая один фон за другим, юноша отметает варианты. Нужно что-то простое. Но с подтекстом.
С кухни доносится грохот.
Филипп поднимает глаза и фокусируется на отражении в зеркале.
Он. Сильно постаревший. Череп гол и покрыт неровными пигментными пятнами: будто ребёнок хотел нарисовать континенты, но бросил рисунок, не закончив. Веки наползли на глаза, а брови разрослись и пучками торчат вперёд. Нос стал шире, ноздри настоящие пещеры. Уголки губ вытянулись вниз. Седая-седая борода, большая и лохматая. Лакуны зрачков пылают огнём. На руках бледные следы плохо отмытой краски. И морщины. Целые легионы морщин. Словно когда-то в этом старике человека было больше, но его потихоньку высосали, а кокон обвис.
Видение всё длится. Филипп не может отвести взгляд. Входит мама, легонько отталкивает его в сторону.
Не лей зря воду, говорит она. Парень моргает, и наваждение пропадает. Молодой Филипп в отражении завороженно смотрит сам на себя. Его мама трясёт бело-оранжевый баллончик. Через пару секунд струя белой пены покрывает начавшую краснеть кожу.
Видение всё длится. Филипп не может отвести взгляд. Входит мама, легонько отталкивает его в сторону.
Не лей зря воду, говорит она. Парень моргает, и наваждение пропадает. Молодой Филипп в отражении завороженно смотрит сам на себя. Его мама трясёт бело-оранжевый баллончик. Через пару секунд струя белой пены покрывает начавшую краснеть кожу.
Что у тебя с рукой?
Да я что-то задумалась! Кипяток сливать начала, а руку не убрала.
Филипп удивляется: он слышал грохот, но не крик боли. Мысли догоняют воспоминания. Его мама никогда не кричит. Однажды, лет в шестнадцать, он спросил у неё, почему она никогда не реагирует на боль. Ответ был спокойным и холодным так научили.
Может, принести чего?
Я же просила «ИРЖ» принести. Не слышал?
Тревога в глазах. Каждый раз, стоит Филиппу дольше прежнего задуматься над ответом или позабыть слово, она тут же появляется в маминых глазах, да и в отцовских тоже. Только Ада будто бы этого не замечает и терпеливо ждёт, когда прокрутятся повреждённые шестерёнки в голове Филиппа.
Нет. Прости, я тоже задумался. Не знаю, как закончить рисунок.
Ой, нашёл проблему! Лучше подумай, как экзамены сдавать будешь.
Мам
Ну ладно. Пойдём завтракать.
Филипп остаётся один. Взгляд скользит к зеркалу, но оно исправно показывает молодого худощавого парня восемнадцати лет.
«Это был я?» думает он. Отражение повторяет тревогу в глазах и пульсацию вены на виске.
«Странно».
>>>
После завтрака видения становятся навязчивыми.
«Пройдусь, забегу в магазин, потом посижу над рисунком. Может, придумаю что-нибудь», думает Филипп по пути в свою комнату. Открыв шкаф, он замирает.
Вся одежда, висящая на плечиках и аккуратно сложенная в стопки на полках, преобразилась. Исчезли любимые футболки и рубашки, штаны и брюки. На месте остался только свитер крупной вязки, но выглядит он сильно поношенным. Рядом с ним почему-то стопка чёрных и бежевых бадлонов. Филипп не носит такое. На плечиках две рубашки светло-серого и кремового оттенков, спортивный пиджак, клетчатый костюм, сшитый на заказ, тёплая жилетка и огромная кофта из флиса с воротником под горло. Висят на вешалке для штанов широкие, классические голубые джинсы, брюки свободного покроя шоколадного цвета и ещё одни чёрные джинсы.
Не веря своим глазам, Филипп тянется к стопке бадлонов. Пальцы натыкаются на знакомую ткань и шероховатый принт. Медленно вытащив из шкафа бадлон, он разворачивает его и видит в руках свою футболку с оскалившимся Микки Маусом.
«Бред».
Содержимое шкафа, мигнув, словно непрогрузившееся видео, приходит в норму.
Филипп прислушивается к своим ощущениям, но всё в порядке: в ушах нет звона или гула, голова не болит. Мысли текут свободно. Он легко вспоминает имена близких друзей и первые десять композиций в плеере.
«Почему Что происходит?»
Филипп быстро одевается, бросает телефон и наушники в карман. Стоит ему выйти в коридор, как квартира преображается. По левую руку всё остаётся неизменным, но по правую исчезают обои, вместо них на стену волнами нанесена штукатурка. Будто застывшая водная гладь в пасмурный день. Кусок потолка побелел, в нём появилась ниша, из которой льётся приятный тёплый свет.
Стараясь не обращать внимания на глюк, Филипп выходит в прихожую. Иллюзия медленно растворяется. Сев на пуфик, юноша потирает виски. Видения приходят и уходят. Зеркало в прихожей отражает сначала крепкого старика в серо-коричневом балахоне, затем его напуганного и взъерошенного Филиппа.
Телефон взял? спрашивает мама, выходя из комнаты.
Конечно.
Давай тогда недолго. И, если что, сразу звони. Игорь Лаврентьевич сказал, что тебе нужно гулять, но я всё равно переживаю.
Филипп поспешно отворачивается, делая вид, что достаёт кроссовки. Обувь тоже меняется: какие-то мягкие мокасины, тяжёлые высокие ботинки из потёртой кожи. Мгновение и всё возвращается в норму.
Старую куртку пришлось выбросить. Надень отцовскую.
Руки сами нашаривают стёганый рукав. Внутрь шкафа Филипп даже не смотрит. Буркнув что-то вроде «пока, мам», он почти выпрыгивает в парадную.
>>>
Лифт дрожит, хаотично мимикрируя из привычной старой кабины в сверкающее хромом устройство. Шорох и лязг сменяются тихим шёпотом вентиляции. Филипп сжимает кулаки, надеясь, что боль от впившихся в ладонь ногтей приведёт его в чувство. С восьмого этажа лифт спускается целую вечность. Наконец, он останавливается. Филипп порывается выйти, но дорогу ему преграждает девочка лет двенадцати в розовой куртке и шапке с помпоном. Пятый этаж.